Помню, что не стал до конца задёргивать шторку, ибо мрак был посрамлён. Не удалось ему сомкнуть своё зловещее кольцо полной черноты. Именно тогда я почувствовал, что на горе не один.

Отойдя от окна, я снова улёгся в постель, укрылся лёгким, тёплым одеялом и тут же уснул.

И мне приснилась золотая осень…

А утром я увидел яркий солнечный свет, проникающий в просвет, где не до конца была задёрнута шторка. Он играл весёлыми бликами на крашеном полу и белой стене печи. И мне почему-то подумалось, что это нашему фонарю удалось всё же пронзить своей «иглой» многокилометровую толщу мрака. И именно поэтому оттуда брызнул свет.

На даче с женой мы прожили почти неделю. И это была такая славная неделя!

Дни стояли морозные, но солнечные. Иногда сыпал редкий снежок, выбеливая почему-то лишь извилистые тропинки нашего участка. Окна по утрам украшались причудливыми морозными узорами. Вода в бочках, под желобами дома и бани покрывалась толстой коркой льда, внутри которого, казалось, застыл туман.

Я вставал первым. Шлёпая босиком по холодному полу, подходил к печи и, чиркнув спичкой, поджигал уложенные в ней с вечера растопку и дрова. Кипятил в эмалированном чайнике воду, заваривал чай. Резал батон и сыр…

Наташа, уже проснувшись, ждала, лёжа в постели и перебрасываясь со мной отдельными фразами, когда дом прогреется. А поскольку дом у нас совсем маленький: четыре на четыре метра – ждать ей приходилось недолго.

Спустившись по лесенке с нашей двухъярусной кровати, она умывалась за печкой, у звонко капающего в таз умывальника, и мы принимались завтракать. Пили кофе. Или – свежезаваренный чай с деревенским молоком, больше похожим на сливки. Беседовали о всяких разностях. Наблюдали, между прочим, как за окном стая неугомонных пичуг лакомится съёжившейся ягодой черёмухи, обильно усыпавшей голые ветви.

После неторопливого завтрака, прибрав посуду, под приятное гудение сгоравших в печи поленьев каждый в своём углу работали…

После обеда шли за водой на Серебряный ключик, на обратном пути заходя в магазин.

До ключа было километра три. И заросшая травой, теперь уже совсем пожухшей, дорожка к нему по-прежнему слегка пружинила, что было приятно, и вилась вдоль Байкала, что было ещё приятнее, плавно плещущего (словно вздыхающего) волнами.

С раскрасневшимися лицами, бодрые возвращались в тёплый дом и до ужина каждый занимался теперь какими-нибудь хозяйскими делами, которых всегда немало наберётся в любом деревенском доме. То надо что-то починить, то наколоть дров, то подбелить печку, то… Да мало ли чего ещё надо сделать по дому, если вы хотите, чтобы он всегда или хотя бы как можно дольше находился в хорошем, комфортном для проживания в нём, состоянии.

Часов в семь, в ранних сумерках, мы ужинали за круглым столом, перенесённым в дом с веранды, где было уже холодно – особенно по утрам. Беседуя, время от времени бросали взгляды на фонарь, по-прежнему стоящий на полянке «оловянным солдатиком», который штыком своего ружья грозит всему злому, недоброму, тёмному… После ужина – часа два читали перед сном. Иногда обсуждали прочитанное. И, может быть, от этого нам снились одинаковые сны…

Порою к нам на огонёк заглядывал «сосед по имению» – путешественник, несколько дней назад вернувшийся с Аляски. И тогда наши разговоры продолжались далеко за полночь, и утром мы просыпались позже обычного…

А в конце недели, в «банный день», приехал сын поздравить нас с очередной, 27-й годовщиной свадьбы, о которой мы не то чтобы забыли, но как-то особо не вспоминали, может быть, боясь спугнуть нашу такую долгую совместную удачу, когда кажется, что всё началось лишь недавно. Не шумная свадьба, рождение сына, увы, единственного, хотя мечталось иметь не меньше трёх детей…

Тот вечер, сначала от души напарившись в бане, мы провели втроём, поскольку наш ближайший сосед ещё днём, закрыв все ставни, уехал в город. Но нам и без его интересных рассказов о разных диковинных местах и странах было так чудесно!

На следующий день и нам предстояло уезжать.

С утра мы с сыном, разбив кувалдой толстую корку льда, слили из бочек воду, прибрались в бане и на участке, устроив большой костёр, в котором сгорело всё ненужное, отжившее свой срок.

Когда я принёс в дом фонарь, Наталья как раз заканчивала «предзимнюю» уборку. Разобрав фонарь, мы положили его в небольшую картонную коробку из-под обуви, бережно обернув перед тем мягкой фланелевой тряпицей. Очень уж нам хотелось, чтобы ему было тепло и уютно ожидать нас до следующего лета, когда мы вновь все соберёмся здесь.

2—19 октября 2007 г., Порт Байкал.

Март 2008 г., Иркутск.

– …Нет, не все равно! Летний и зимний поцелуй – это совсем разные вещи, сударь. Как встреча и расставание.

– ?..

– Поцелуй на морозе… Его ощущаешь, но не чувствуешь.

– Что-то уж слишком мудрено, мадам.

– Ну, если сказать так: «Морозный поцелуй». Вам понятнее?

– Понятнее. Только страшнее, потому что звучит это уже как поцелуй смерти.

– Нет, это не совсем так! У Смерти не морозный, а холодный поцелуй… Но в чем-то вы все же правы. Ведь и в самом деле что-то всякий раз умирает в человеческих отношениях со временем, как бы тускнеет. Или, проще говоря, уходит куда-то в навсегда, как песок между пальцев, сколько раз ни набирай его в пригоршню снова.

– Но ведь это так ужасно!

– Не знаю… Мне кажется, я теперь уже ничего не знаю наверное. Я только вижу, что конец чего-то – это основа обновления, рождения нового. Что нет ничего постоянного в этом мире.

– Как-то грустно все это, мадам…

– Да, грустно сударь…

(Из средневекового трактата Альфреда де Призо «О временах года, временах любви и – просто временах».)

Как-то оставшись ночевать один на даче у родителей (если, конечно, применимо к небольшому, наспех сколоченному из разномастных и разнокалиберных досок домику это слово: «Да-ча!») и роясь в старых журналах «Москва», «Наш современник», «Новый мир» – больше всего было там журналов «Советский экран» – и выискивая, что бы такое почитать на сон грядущий, я нашел среди этой разноцветной груды обычный альбом для рисования. На картонной блекло-голубоватой корочке которого с наружной стороны, в верхнем левом углу красивым почерком, черной и уже немного побуревшей от времени тушью наискосок было написано: «Другу и рыцарю от “Пиковой Дамы”». И стояла подпись: «Лена Порошина».

* * *

Альбом этот, – в классе десятом, наверное, – мне подарила моя знакомая, с которой мы учились в одной школе и – не то чтобы дружили, но… довольно часто вели долгие и в, основном, «литературные» беседы о «прочитанных» книгах. Она училась не в нашем классе, потому что была младше меня, кажется, года на два, но читала, в отличие от меня, много и охотно (пытаясь пристрастить к этому и меня) и казалась мне уже тогда совсем взрослой: красивой, почти всегда задумчивой и немного грустной девушкой. У нее были длинные, спускающиеся ниже плеч, иссиня-черные волосы (несомненно, являющиеся ее лучшим украшением) и темно-синие глаза. Волосы она иногда заплетала в одну или две тугие косы, но чаще даровала им свободу – спокойно ниспадать на ее спину.