Около двух часов они бродили по роще. Батшеба односложно отвечала без умолку болтавшей Лидди, всецело поглощенная одной-единственной мыслью. Но вот она прервала девушку:

– Хотелось бы мне знать, унесли Фанни или нет.

– Я схожу посмотрю.

Девушка вернулась и сообщила, что тело только что вынесли; о Батшебе уже справлялись, но она, Лидди, ответила, что хозяйка нездорова и ее нельзя видеть.

– Так, значит, они думают, что я у себя в спальне?

– Да, – и Лидди осмелилась прибавить: – Когда я разыскала вас, вы сказали, что, может, больше совсем не воротитесь домой, но ведь вы оставили эту мысль, мэм?

– Да. Я передумала. От мужей убегают только женщины без всякого самолюбия. Плохо, если жена умрет у себя в доме от побоев, но еще хуже ей будет, если она останется в живых только потому, что сбежала в чужой дом. Все это я обдумала нынче утром и теперь знаю, что мне предпринять. Беглая жена – обуза для родных, самой себе в тягость, имя ее у всех на языке, и на нее сыплется столько напастей, что уж лучше оставаться дома, хотя при этом рискуешь нарваться на оскорбления и побои и умереть с голода. Лидди, если ты когда-нибудь выйдешь замуж, – от чего избави тебя бог! – ты попадешь в прескверное положение, но помни одно: ни за что не сдавайся! Держись крепко, а там пусть тебя хоть на куски изрежут! Вот как я буду теперь поступать!

– Ах, не говорите этого, хозяйка! – воскликнула Лидди, хватая ее за руку. – Но я так и знала: вы такая рассудительная и ни за что не бросите свой дом! А могу я вас спросить, что такое ужасное произошло меж вами?

– Спросить можешь, да я тебе не отвечу.

Минут через десять они вернулись домой окольным путем и вошли через черный ход. Батшеба тихонько поднялась по лестнице в заброшенный мезонин, девушка последовала за ней.

– Лидди, – заговорила она уже повеселее, так как молодость взяла свое и надежды стали возрождаться, – теперь ты будешь моей наперсницей: надо же кому-нибудь изливать душу, я и выбрала тебя. Так вот, на время я поселюсь здесь. Затопи камин, принеси ковер и помоги мне навести уют! А потом я хочу, чтобы вы с Мэриен притащили наверх ту колченогую кровать из маленькой комнаты, и матрац, и стол, и еще всякую всячину… Чем бы мне заняться, чтобы как-то пережить это тяжелое время?

– Подрубать носовые платочки, это очень приятное занятие, посоветовала Лидди.

– Ах, нет, нет! Я ненавижу шитье, всю жизнь ненавидела.

– Ну а вязанье?

– То же самое!

– Тогда вы можете закончить свою вышивку по канве. Там остается доделать только гвоздику и павлинов, а потом ее можно вставить в рамку под стекло и повесить рядом с рукоделиями вашей тетушки, мэм.

– Вышивание по канве – старомодное занятие и до ужаса провинциальное. Нет, Лидди, я буду читать. Принеси-ка мне сюда книг, только не надо новых. Что-то к ним душа не лежит.

– Может, что-нибудь из старых книг вашего дядюшки, мэм?

– Да. Из тех, что мы сложили в ящики, – чуть уловимая добродушная улыбка промелькнула у нее на лице. – Принеси «Трагедию девушки» Бомонта[35] и Флетчера и «Невесту в трауре»[36]… Постой, что бы еще? «Ночные размышления» и «Тщету человеческих желаний».

– А потом еще рассказ про черного человека, что зарезал свою жену Дездемону? Он страсть какой жалостный и уж так вам подойдет сейчас!

– Так, значит, Лидд, ты заглядывала без спросу в мои книги, а ведь я тебе запретила! Почему ты думаешь, что эта книга мне подойдет? Она мне ничуть не подходит.

– Но ведь другие-то подходят…

– И те не подходят – не стану я читать печальных историй. В самом деле, зачем мне их читать? Принеси-ка мне «Любовь в деревне»[37], и «Девушку с мельницы», и «Доктора Синтаксиса»[38], и несколько выпусков «Зрителя».

Весь этот день Батшеба и Лидди прожили в мезонине как на осадном положении; впрочем, эта предосторожность оказалась излишней, ибо Трой не появлялся в Уэзербери и не думал их беспокоить. До захода солнца Батшеба просидела у окна; временами она принималась читать, потом опять рассеянно следила за всем происходящим снаружи и равнодушно прислушивалась к долетавшим до нее звукам.

В тот вечер заходящее солнце было кроваво-красным, и на востоке свинцовая туча отражала последние лучи. На темном небе четко выступал освещенный западный фасад колокольни (из окон фермы была видна только эта часть церкви), и флюгер на ее шпиле, казалось, брызгал искрами. Около шести часов на лугу близ церкви, по обыкновению, собралась мужская молодежь селения играть в бары. На этом месте с незапамятных времен происходили такого рода состязания, старые воротца стояли близ кладбищенской ограды, кругом земля была вся вытоптана ногами игроков и стала гладкой, как мостовая. Русые и черноволосые головы парней мелькали то там, то здесь, рукава ослепительно белели на солнце, и порой громкий крик или дружный взрыв хохота нарушали вечернюю тишину. Они играли уже с четверть часа, как вдруг игра прервалась, парни перемахнули через ограду и, обогнув колокольню, скрылись за тисом, наполовину заслоненным березой, широко раскинувшей золотую листву, кое-где прорезанную черными линиями ветвей.

– Почему это парни вдруг бросили играть? – спросила Батшеба, когда Лидди вошла в комнату.

– Мне думается, потому что из Кэстербриджа только что приехали двое рабочих и начали ставить большой надгробный памятник, – отвечала Лидди. – Парни побежали посмотреть, кому это его ставят.

– А ты знаешь кому? – спросила Батшеба.

– Нет, – ответила Лидди.

Когда в полночь Батшеба выбежала из дому, Трой первым делом заколотил крышку гроба, чтобы никто не увидел Фанни с ребенком. Покончив с этим, он поднялся наверх, бросился, не раздеваясь, на кровать и пролежал до утра в тяжелом душевном томлении.

За последние сутки на него немилосердно сыпались удары судьбы. Минувший день сложился совсем не так, как он предполагал его провести. Если человек задумает изменить линию своего поведения, ему приходится бороться не только с собственной косностью, но и обстоятельства как будто назло складываются против него, препятствуя его исправлению.