– Послушай, ты явно что-то куришь. Я бы напросилась попробовать, но это что-то слишком забористое. Я думала, мы разговариваем серьезно. Спасибо за мохито. Девочки, побежали к морю!

– Тонкая кость. У нее удивительно тонкие запястья. И щиколотки. Хотя ничего немощного в этом нет. Порода. Причем запястья тонкие, а кисть руки нормальная, пальцы длинные.

Мизинец чуть-чуть искривлен внутрь – грузины утверждают, что это признак голубых кровей. Господи, сегодня даже «голубая кровь» звучит как-то двусмысленно. А вообще, видно, что в ней много намешано – там даже не Грузия, там, скорее, какой-то Восток. И главное, этот Восток настолько глубоко спрятан, что смотришь и не можешь понять, в чем он именно проглядывает, – просто чувствуется. Она не красит ногти – может, каким-то бесцветным лаком, но они всегда потрясающе ухожены. Женщинам с обкусанными ногтями и остатками маникюра я бы сразу отрубал палец. Но самое удивительное – шея.

– Шея?

– Знаешь, иногда слушаю мужиков и поражаюсь – о чем они вообще? Талия, жопа, сиськи… Идиоты. Смотрят и не видят. А между тем если у женщины короткая шея, все эти погремушки не спасут. Шея и посадка головы. Осанка. Грудь у нее, кстати, небольшая. Интересно – она никогда не носит ничего обтягивающего, всё свободно болтается, и как раз из-за этого видно, какая она там внутри тонкая и замечательно сложенная. Между картиной и рамой должен быть зазор, свободное пространство. Называется паспарту.

– Кстати, о картинах. Краситься любит?

– Она вообще, по-моему, очень мало использует всяких красителей. Полное ощущение, что на лице ничего нет. Хотя, скорее всего, просто незаметно. Тоже искусство. А волосы у нее темные, жесткие и очень густые – всё время хочется запустить в них руку и ухватить сзади за холку. Грива такая. Давай возьмем еще два по сто.

– А она длинная?

– Смотришь, как идет, – кажется длинной. А подходит – нет, скорее, невысокая, чуть ниже меня. Пропорции. Размер ноги – тридцать шесть.

– О! Ты уже дарил ей туфли?

– Нет пока. Я просто сразу вижу женский размер. И, между прочим, ни разу не ошибался. А еще, когда я был совсем молодой, я мог посмотреть на девушку и сказать, в каком месяце она родилась. И тоже не ошибался. Причем все эти знаки зодиака, гороскопы меня совершенно не интересовали – я их и не знал. Просто смотришь – и сразу видно – середина мая.

– Так она майская?

– Нет, она как раз зимняя. Конец декабря. И она не из Москвы, это точно. Хотя никакого акцента – даже московского. Знаешь, интересно – я заметил: уральский акцент, например, всегда отлично слышен, а дальше – Новосибирск, Красноярск – абсолютно чистая речь. Неужели это из-за ссыльных? Вот, может, она откуда-то оттуда. А самая красивая речь, кстати, – во Пскове. Ты слышал, как говорят во Пскове?

– Не части, я записываю. Твое здоровье. Ну ладно, а голос?

– Как ты словами опишешь голос? Высокий, низкий… Ну, скорее, низкий. Чуть-чуть хрипловатый. Смех звучит очень неожиданно. Но совсем не противно. У меня была одна подруга, ее смех был похож на крик чайки. Пришлось расстаться. Вообще, человек может запомнить тысячи голосов – для всех нюансов даже нет названия. Ты с ней не разговаривал пять лет, а потом она сказала в трубку «але» – и тут же узнал! Вот как это?

– Не умничай, пей давай. А чем она занимается?

– Будешь смеяться – не знаю. Она не любит говорить о себе. Я не знаю даже, сколько ей лет. Где-то вокруг тридцати. А иногда вдруг улыбнется – какие там тридцать? Вообще ребенок! Я не знаю, была ли она замужем. Если была, то очень недолго. Но сейчас не замужем, это точно. Хотя… Это такой человек, что всё возможно. Всегда есть какая-то тайна. Можешь провести с ней всю жизнь, и тайны этой не узнаешь.

– Ну ладно. За здоровье твоей красотки. Как ее зовут, кстати?

– Откуда я знаю? Я ее ни разу в жизни не видел!

Время совсем остановилось. Потому что нечем было мерить его движение. Ложку, которой он делал отметины на стене, считая дни, давно отобрали, а окна в его камере не было. Периодически (он подозревал – дважды в сутки) дверь открывалась, молчаливый охранник приносил миску с бурдой и воду, но ночь и день вполне могли поменяться местами. Иногда заходил начальник тюрьмы – человек с серым лицом и обвислыми уса-ми, и, глядя в сторону, заученно бубнил, что если услышит, где спрятано золото, то лично обещает немедленно отпустить его на волю. Ответа он, похоже не ждал – договаривал фразу, тут же уходил и долго гремел ключами за дверью. Оставалось бродить по камере (четыре шага вдоль стены, пять – по диагонали) или лежать, скрючившись, на узкой лавке. Время от времени он засыпал, но сны тоже давно прекратились, и он пришел к выводу, что сон – это кривое зеркало реальности: откуда взяться снам, если в реальности ничего не происходит?

Единственным его развлечением были беседы со старой тюремной мышью. Ее, вернее его, звали Никанор, он был образован, воспитан и обладал приятным баритоном. Никанор возникал неизвестно откуда прямо посреди камеры, и они могли говорить часами. Он любил рассказы Никанора про волю – этот проныра знал все щели и дыры в стенах тюрьмы и шастал ту-да-сюда беспрепятственно. Особенно интересно это было потому, что настоящих воспоминаний о воле в голове уже не оста-лось – они выцвели и осыпались. Причиной тому была всё та же невозможность считать время, эти ступеньки лестницы жизни: без ступенек остаются одни перила – и что с ними делать? А там, на воле, по словам Никанора, время текло горделиво и спокойно, дни сменялись ночами, зимы – вёснами, солнце и луна поочередно плыли по небосводу, трава то зеленела, то желтела, и землю покрывал снег. Слушать про это можно было бесконечно.

Однажды он заметил, что жизнь в его теле стала убывать, истончаться. Она как будто вытекала из него невидимым ручей-ком, и он довольно равнодушно подумал, что скоро она вытечет вся, и тогда от него останется в камере тонкая пустая шкурка. Когда он рассказал о своих ощущениях Никанору, тот заметил, что если такое произойдет, все знания по поводу того, где там и что припрятано, станут для него совершенно бесполезны. Как, собственно, и то, что припрятано. Как и всё остальное.

Слова Никанора показались ему разумными, поэтому когда в следующий раз начальник тюрьмы пришел в камеру и завел свою привычную песню, он, не дав ему закончить, спокойным и ровным голосом рассказал всё. Рассказал и удивился – всё уложилось в семь слов. Из-за семи слов он провел в камере всю жизнь.

Начальник быстро совладал с собой, выскочил за дверь и тут же вернулся с листом бумаги и чернильницей. Пришлось написать эти семь слов на бумаге и поставить свою подпись. Начальник тюрьмы упорхнул, прижимая лист к груди, а потом дверь снова открылась, и надзиратель повел его по длинному коридору, потом через ещё одну дверь по другому коридору, а по-том распахнулась ещё одна дверь – и за ней была воля.

Воля имела прямоугольную форму и была такая большая, что дальняя её стена с вышками выглядела маленьким забор-чиком. Над головой его простиралось бескрайнее влажное небо, по нему бежали серые живые облака. Под ногами прямо из земли росла редкая невысокая трава. Набежал ветерок, и он почувствовал его детское дыхание. Сверху спикировали две ла-сточки, и одна чуть не задела его острым крылом. Он упал на колени, и слезы счастья хлынули из его глаз.