А небо над Москвою яснеет, легчает, подымается птичий гомон и шум торга, и уже запевают, возвещая рассвет, колокола московских церквей.

Всюду текло. В освобожденных от зимнего покрова лесах, под густыми елями дотаивал последний снег. На взлобках уже вовсю пахали. Изрядно застрявший в пути, новый митрополит Фотий наконец двенадцатого апреля, спустя три недели после пасхальных торжеств, подъезжал к Москве. Намедни заночевали в Коломне. Через Оку переправлялись чудом, в ледоход, отпихивая тяжелые льдины от бортов дощаника. Глядя в веселую ярь синей воды, Фотий вздрагивал от холода, с удивлением наблюдая радость русичей.

Начавший уже борзо понимать русскую молвь, Фотий наслушался всяких былей и небылиц про прежних владык: про коломенского попа Митяя, про несчастного Пимена, про великого, как утверждали тут, «батьку Олексия», про Киприановы многоразличные труды. Сказывали и про игумена Сергия, с почтением, удивившим Фотия: так в Константинополе не всегда говорили и про святых.

До того казалось, что зная болгарский, понимая по-сербски, он и на Московии будет разговаривать без особой трудноты. На деле оказалось далеко не так. Уже в Киеве, вслушиваясь в певучую речь тамошних русичей, понял Фотий, что местной речи надобно ему учиться заново, а добравшись до Оки, уразумел, что и тут уже речь иная, чем в Киеве. Впрочем, все духовные лица ведали староболгарскую (церковнославянскую) речь, а среди иерархов не в редкость было и знание греческого.

В Киеве Фотий понял и другое, что поддерживать единство митрополии русской будет ему невероятно трудно, ибо литовские князья, большею частью обращенные в «римскую веру», не желали никаких церковных контактов с Владимирской Русью, а великий князь Витовт и вовсе чаял обратить в католичество весь свой народ. И все же сохранять единство русской митрополии было надобно! И уже потому положил новый владыка Руси в сердце своем кафедру митрополитов утвердить, как это было прежде в древнем Владимире, и жить именно там, а не на Москве! С тем и ехал, послав прежде себя во Владимир верного своего сподвижника и земляка Патрикия, назначив его стать ключарем Успенского Богородичного собора и наказав навести порядок, пересчитав церковное добро, а также готовить владычные палаты к приему самого Фотия с клиром и свитой.

Московский князь Василий понравился. По-люби пришла многолюдная встреча на Москве и неложная радость московитов, при виде нового владыки. К нему тянулись, заглядывали в лицо. Принимая благословение, падали на колени. Бояре были почтительны (Киевской шляхетской гордости и плохо скрытого пренебрежения, как у окатоличенных русичей и литвинов, здесь не было и в помине). Ему разом прояснело, почто покойный Киприан так упорно цеплялся за Владимирскую митрополию, а давний митрополит Алексий еще тогда, при прежних московских князьях, боролся за перенос кафедры из Киева во Владимир. И все же мысль поселиться не на Москве, а во Владимире, не оставляла его.

…А в общем, он попросту очень устал! В ушах еще стоял громовый тысячеустый клик приветствий, столь мощный, какового он никогда не слышал у себя на родине.

В Киеве он уже вдосталь насмотрелся на крикливую, любопытную, взбалмошную и по-своему добродушную толпу «женок» и «чоловиков», постиг в чем-то разницу галичан и подолян, узрел и так и не понял Витовта, предлагавшего ему остаться в Киеве и вовсе не ездить во Владимирскую Русь… Все было! И была эта сумасшедшая дорога сквозь весенние снега, почти смертельная переправа через Оку по синей холодной даже на взгляд воде, когда они отпихивали шестами остатние, еще плывущие по течению льдины. Он не мог забыть, как выводили с дощаника трепещущих коней, как, почти на руках, выносили его самого, сжимавшего закаменевшею десницей крест и беззвучно повторявшего про себя слова молитвы. Он уже потом, несколько придя в себя, удивлялся бесстрашию местных русичей, обращавших внимание не на бешеный ток воды, готовой перевернуть утлый дощаник, а на выпрыгивающих из воды рыб, прущих к верховьям, дабы выметать икру и умереть, как сказывали ему попутчики. Все тут, в Залесье, так, кажется, называют Московию, было чудно и чудовищно. Всего было чересчур. И для местных русичей он нашел наконец, побродив в дебрях малознакомого языка, свое определение – буйный народ! Буй-тур (это он уже слышал на Киевщине), смелый, храбрый, могучий, самоуправный, кичливый. Буйная головушка, во хмелю буен, буен в бою, буян – драчун, забияка, буян – просторная прогалина, сходбище молодежи. А почему же тогда кладбище, место тихого последнего успокоения – буевище? Многое было ему непонятно тут!

Фотий вздыхает, поправляет на голове мягкую, тонкой шерсти ночную скуфейку. В покое тепло, тихо потрескивают свечи, с вечера не велел гасить, думал еще почитать перед сном, да отложив книгу, задумался… Жить между Москвою и Киевом, в постоянных разъездах? В Константинополе все казалось иначе, и Залесье тоже… Нет, Залесье уже не казалось далекою и малозначимою землей! Он догадывался: что-то готовилось, наплывало, почувствованное им с первых шагов пребывания в Киеве, что говорило ему – берегись! Недаром московские великие князья щедро одаривают серебром и патриархию, и самого василевса Мануила, а в Литве велика угроза католического засилья. Нечто в Риме готовилось уже не подспудно, в открытую. Слишком горды, излиха требовательны становились латинские легаты и в самом Константинополе. Палеолог Мануил делает все возможное, чтобы укрепить и государство – то, что осталось от великой империи ромеев – и церковь, все возможное, но он опоздал, уже опоздал! Что-то еще можно было совершить во времена Кантакузина[122], но не теперь! Василевс задумал этот брак, о котором шла переписка, и он, Фотий, будет говорить о нем с великим князем Василием… Старшую дочерь московского князя – как-никак внучку Витовта! – он уже видал, причащал ее вместе со всем семейством великого князя. Девица прилепа лицом, и царевич Иван, сын Мануила, должен быть доволен невестой. А как там пойдет дальше, поможет ли сей брак укреплению византийского престола – неведомо! Все в руце Божией! Дай, Господи, уцелеть и императору, и великому граду Константина! Понятно ведь, что, кроме серебра, владимирские русичи помочь не могут ничем: страна разорена татарами, все вокруг каменных стен Москвы выжжено, грады взяты и разграблены, народ уведен в полон. Быть может, ежели эта земля уцелеет, когда-то в грядущем, и могла бы она послать кованую рать на помощь Царскому Городу! Но не прежде, чем удастся справиться с Ордой. И не станет ли поздно тогда? Римляне не станут ждать! И литовские князья… Нет, он, конечно, не уедет в Киев!

Он ударил в серебряное блюдо. Неслышно явившийся келейник вынес, дабы опружить, ночную посудину, потушил свечи. «Буй», «буйные молодцы», «буевище»… Фотий задремывал. Разбавленная лампадным пламенем, мерцала тьма. Надобно было довершить начатое сватовство, надобно вызвать ключников и посельских: бают, за протекшие годы многие церковные имения захвачены местными землевладельцами, быть может, даже и самим князем! Спать, спать! – остановил он сам себя. Зачем он от безмолвия пустыни ушел в этот сложный мир, где злоба и доброта переплетены друг с другом! Зачем покинул Морею, прельстился Великим Городом! Зачем согласил поехать сюда, на труд и подвиг, доселе неведомый ему во всех ответвлениях своих! Почто люди, взыскуя тишины, уходят от тишины к подвигу! Господь ли так указал, гордыня ли, кою не можно отринуть? Он вдруг узрел покойного наставника Акакия, благословляющего его из темноты, и по тому понял, что уже спит, и улыбнулся во сне.