Еще один пример: пациент обсуждает свой иррациональный гнев, направленный на жену и детей. «Они, черт бы их побрал, ни на минуту не оставляют меня в покое! Одно требование за другим, сплошные капризы! У меня нет ни минуты на себя». Он раздраженно говорит о том, что в его жизни нет никакого покоя. Я спрашиваю, не испытывал ли он того же чувства в детстве, в родительском доме. «А как же, — отвечает он. — Помню, черт возьми, как отец входил в мою комнату, когда я отдыхал или слушал музыку. Он тут же принимался подозрительно оглядывать комнату, чтобы убедиться, что я не занят делом. Бог мой! Я просто прихожу в ярость, когда вспоминаю о его подначках. Н и разу в жизни ему даже не пришло в голову сесть рядом и просто поговорить со мной. Он всегда выкрикивал список приказов». «Прочувствуйте это, — говорю я ему. — Пусть это чувство возникнет снова и захлестнет вас». Через некоторое время это чувство возникает, и я спрашиваю: «Что вы хотели ему сказать?» «О, — отвечает пациент, — я бы сказал этому ублюдку…» «Так скажите ему это сейчас!» Больной разражается потоком нелицеприятных эпитетов, какими он награждает своего отца, но вскоре злоба уступает место более глубокому чувству. «Папа, прошу тебя. Ну просто сядь рядом со мной. Ну хоть раз будь со мной ласков. Прошу тебя, скажи мне что‑нибудь доброе и приветливое. Я не хочу злиться на тебя. Я хочу тебя любить. О, папа!» Пациент начинает рыдать, разрываемый болью. Теперь начинаются его инсайты: «Вот почему я всегда занимал деньги — у него и других. Мне так хотелось, чтобы хоть кто‑то заботился обо мне. Вот почему я никогда не помогал своей жене. Я выполнял только его требования. Вот почему я всегда злился, когда детишкам была нужна моя помощь». Снова плач, снова крик, обращенный к отцу: «Папа, если бы ты знал, как одиноко мне было, когда я ждал тебя, ждал и надеялся, что ты придешь и согреешь меня. Просто придешь и положишь мне руку на плечо. Вот почему я таю, когда начальник говорит мне приятные вещи. Вот почему я просто цепенею, когда он высказывает малейшее недовольство моей работой».

Теперь мы видим, насколько тесно переплетены первичная боль и инсайты. Инсайты — это ментальные компоненты боли.

Этот человек прочувствовал свои реальные потребности, лежавшие в основе гнева и смог понять и объяснить свои так называемые иррациональные действия, проистекавшие из тех потребностей.

Пациенты, переживающие первичное состояние, не осознают, что обладают в этот момент инсайтом. Когда пациент высказывает родителям свое чувство, он находится в переживаемой ситуации. Он не смотрит на свое чувство отчужденно и со стороны. Он не говорит: «Я ненавидел их за это». Он говорит: «Я ненавижу вас за то, что вы делаете со мной». В данном случае у пациента нет расщепления восприятия собственной личности, он говорит не о своем другом «я». Процесс переживания первичного состояния является уникальным целостным опытом. Это реальное переживание. В моем кабинете маленький ребенок высказывает в глаза родителю свою правду, а не взрослый человек объясняет мне каково ему было быть маленьким. Вся разница— и это решающая разница, — отличающая первичную психотерапию от прочих ее видов — есть отличие между рассказом врачу о чувствах и разговором с собственными родителями. Такой непосредственный разговор означает, что «я» больного в этот момент не расщеплено — вся личность целиком поглощена прошлым переживанием.

Когда больной говорит: «Доктор, я думаю, что поступал так, потому что чувствовал себя ребенком», то это есть отделение «я» говорящего от «я» того, о ком идет речь. Таким образом, акт объяснения в традиционной психотерапии способствует сохранению невроза, так как сохраняет расщепление личности. Невроз при этом только усугубляется, независимо от того, насколько верным оказывается инсайт.

Метод первичной терапии не предусматривает дачу объяснений психотерапевтом. Напротив, эти объяснения и есть суть болезни, сама болезнь, особенно у пациентов, происходящих из среднего класса, в домах которого дети должны объяснять мотивы любого своего поступка. Родители в семьях из среднего класса обычно имеют целую систему разумных обоснований для всего, что они делают, включая обоснование наказаний, и воспитывают своих детей в том же духе. Часто дети из семей рабочего класса оказываются в этом отношении в лучшем по

ложении. Отец, опрокинув несколько кружек пива, возвращается домой, «для начала» раздает детям несколько оплеух, и жизнь идет дальше своим чередом. Все просто и ясно. Никаких объяснений, которые только путают ребенка. Не случайно, что продолжительность курсов первичной терапии меньше у пациентов из рабочего класса, так как они не очень озабочены анализом своих отношений с отцом. Им просто надо накричать на него за все полученные от него бессмысленные оплеухи.

Именно поэтому я думаю, что сам процесс объяснения, даваемого обычным психотерапевтом, лишь усугубляет невроз больного. Единственное, чего можно добиться с помощью таких объяснений, это помочь больному схематизировать его иррациональное поведение в понятиях той или иной теории, заставить больного думать, что ему стало лучше, оттого, что он понял природу заболевания, тогда как наделе больной превращается в «психологически интегрированного невротика». «Понимание» в рутинной психотерапии — это не что иное как еще одно прикрытие первичной боли. После психических болезней самым большим бичом человечества сегодня является их лечение. Больные не нуждаются в понимании чувств, им не надо заговаривать их насмерть; больным надо ощутить свои чувства.

Если мы отвлечемся от чувств больного и перейдем в область психотерапевтической интерпретации, то здесь почти любую концепцию, любое понимание можно представить верными и истинными. Пациент, неспособный чувствовать, готов ухватиться за любую соломинку. Он просто вынужден принять чужую интерпретацию своих действий и поступков, так как не может чувственно пережить собственную правду. Более того, теоретическая интерпретация, данная психотерапевтом, может, в действительности, быть выражением его, психотерапевта, отрицаемых чувств, искусно прикрытых теоретическими понятиями и терминами. Так, психотерапевт может обнаружить сексуальный или агрессивный подтекст в том, что говорит больной, хотя на самом деле, они могут оказаться проблемами самого врача, а не пациента. Возможно также, что интерпретация психотерапевта не имеет ничего общего с чувствами кого бы то ни было, а извлечена врачом из теории, вычитанной в книге, написанной много десятилетий назад. Воз

можно, что эта теория понравилась психотерапевту благодаря его подавленным чувствам, и он начал применять ее в лечении других больных.

До тех пор пока на пути изъявления чувства существует барьер, психотерапевт и больной гадают о причине, лежащей в основе страдания. Догадка психотерапевта называется теорией. Если пациент усвоит эту теорию в приложении к своему поведению, то такого пациента можно объявить «здоровым». Так как я думаю, что инсайт никогда не может предшествовать ощущению первичной боли, то я считаю, что работа психотерапевта заключается в том, чтобы помочь больному устранить преграду между мыслью и чувством с тем, чтобы пациент смог сам установить необходимые связи. В противном случае психотерапевт может годами объяснять пациенту положение вещей, а больной в ответ все время повторяет: «О, да, я понимаю, доктор». Правда, обычно пациент понимает лишь, что доктор очень умен и образован.