укоризненного порицания, например: «Все здешнее – смех, пух, тень, призрак, роза, дуновение, перо, пар, сон, волна, поток, след корабля, ветер, прах, круг, вечно кружащийся, и неподвижный и вертящийся, и разрушающийся и непременный»[930] и т. п. Св. Григорий так еще отзывается о настоящей жизни: «Смертным все трудно, богатство неверно, престол – кичение сновидца, быть в подчинении тягостно, бедность – узы, красота – кратковременный блеск молнии, молодость – временное вскипение, седина – скорбный закат жизни, слова летучи, слава – воздух, благородство – старая кровь, сила – достояние дикого вепря, пресыщение нагло, супружество – иго, многочадие – необходимая забота, бесчадие – болезнь, недеятельность расслабляет, чужой хлеб горек; словом, нет добра для людей, к которому бы не примешивалось зло, много путей, много бедственной жизни, и на каждом шагу встречаются свои скорби».[931] Это не набор слов, но обыкновенный язык оскорбленного сердца, силящийся в самых кратких наименованиях предмета выразить все его свойства и все оттенки мыслей и общей их суммой удовлетворить требованиям чувства.[932]

Иногда поэт, при особенном воспламенении сердца, делает обращения к отвлеченным и духовным предметам, представляя их как бы одушевленными и видимыми, но эти обращения, при исключительной ревности поэта о добродетели, вовсе чужды обычной у других неестественности и холодности; таково, например, олицетворение девства и супружества, мирской и духовной жизни, а также жалоба на демонские искушения. Вот как читается последнее олицетворение в стихотворениях против лукавого: «К Богу взываю. Что это? Беги от меня скорее, беги, злобный зверь, человекоубийца! Для чего тревожишь меня, не потерпев никакой обиды? Иди в своих свиней и наполняй глубины; они готовы принять тебя, низринувшегося в бездну. Но не прикасайся ко мне, иначе низложу тебя крестом: пред его державой все ужасается и трепещет от страха»; «Отойди, отойди от меня, неприязненный человекоубийца! Отойди, страшное привидение, неистовая злоба! Отойди! У меня в сердце Христос: Ему принес я в дар свою душу. Откажись от меня и беги скорее прочь! Ах! Помогите мне, Ангелы-предстатели! Ах! Ко мне приступает мучитель и тать; умоляю вас, друзья, избавьте меня от него!»; «Приходил, приходил ты ко мне, злобный, но остановлен. Как скоро заметил я дым, догадался, что будет и огонь. Сильное зловоние – явный признак змия. А я подъемлю крест. Он страж моей жизни, он связует собой весь мир и приносит его Богу. Убойся креста, отойди, не являйся вторично…».[933]

В наше время, пожалуй, для многих покажется даже странной такая сильная жалоба на демона-искусителя, но истина явления злых духов у аскетов, при их бдительном внимании к самим себе, возведена до аподиктически [934] очевидной аксиомы, и св. Григорий Богослов, конечно, неложно говорит о себе, что он и сам изгонял бесов; следовательно, ничего нет неестественного, когда он с такой жалобой отгоняет от себя диавола и, чтобы прогнать его, просит предстательства святых Ангелов.

Другое отличительное свойство стихотворений Григория – живописность, то есть такая подробность изображений, которая при полном наглядном представлении всех частных сторон мысли совсем чужда излишества и утомительности, которая и при обширности изображений умеет держаться сжатых и сильных выражений. Особенно в сем случае можно указать в качестве примера изображение суетности жизни человеческой, выгод и неудобств супружества, заблуждений язычества и языческих зрелищ, а также изображение притеснений богатыми и глубокой преданности Григорию его константинопольской паствы. Так, при изображении суеты человеческой жизни поэт сначала рисует картину довольства и счастья всем известных животных,[935] а вслед за сим по контрасту представляет явления прошедшей жизни человечества[936]и неудовлетворимость высоких желаний человеческих в этой жизни. Посему по прочтении такого стихотворения в душе читателя остается самое ясное представление того, что мы здесь не дома, не в отечестве и что наша жизнь вовсе не такова, какой должна быть, несмотря на уверения крайних прогрессистов. Между тем одно прибавление – «не напрасно сотворил меня Бог»[937] – не позволяет томиться безотрадной и безнадежной скорбью. При этом само собой приходит на память известное стихотворение Лермонтова «И скучно, и грустно», хваля которое вслед за Белинским, критики истощили все свое красноречие; при сравнении со стихами Григория о суете жизни оно представляется не более как слабым произведением жалкого мечтателя. Это особенно потому, что в стихотворении Лермонтова говорится только о том разочаровании, которое бывает при апатическом пресыщении предметами страстных вожделений или которое порождается неудачей в приключениях внешней привязанности; только за это автор называет жизнь пустой и глупой шуткой. Не так изображает суету жизни св. Григорий: он горько оплакивает общечеловеческие бедствия, но в то же время совершенно покоряется Божьему Провидению. А какие сильные, впечатляющие и смелые выражения есть у св. Григория, об этом можно судить по строкам, в которых, после изображения немощи и смертности человеческой, он восклицает: «Один и тот же прах и царь Константин, и мой служитель; и горделивым то одно преимущество, что громче над ними плач, пышнее их гробница и дольше хранится на жалком камне надгробная надпись».[938]

Истинно, немного можно найти примеров, где бы так подробно, живо и увлекательно раскрыта была внутренняя борьба человека с самим собой, борьба его плоти с духом и суета его настоящей жизни, как это сделано в стихотворениях св. Григория Богослова. Особенная заботливость других поэтов о примирении чувственного с духовным всего больше ратует за права первого и легко впадает в крайность эпикурейства, не способного видеть враждебные противодействия чувственности духу и слишком уступчивого в ее пользу; при этом светские поэты, боясь дидактизма, стараются идеализировать все требования чувственности и представляют их в обольстительном виде, но следствием сего бывает чаще то, что доверчивый к этой идеализации быстро ниспадает в самую низшую сферу мрачной действительности, по естественной неспособности тяжелого держаться вверху.[939] Поэтому самое апологетическое изображение предметов низких и недостойных, особенно его внешняя живость, очевидно неуместны в истинно высоких художественных произведениях. Живо сознавая эту истину, св. Григорий как нельзя более свободен от всех подобных недостатков.

Могут сказать, что, заботясь о подробности изображений, Григорий не всегда выполняет все требования образности поэтического выражения. Но если в некоторых стихотворениях истинная поэтическая образность заменяется подбором подобий, подробными указаниями на противоположные предметы или состояния, то это делается так умно и прекрасно, что мы здесь видим и внешние предметы природы в их живой действительности, и их весьма близкое к собственной образности ясное указание на высшие духовные истины. Таково, например, раскрытие неестественности нашего состояния через изображение благополучия животных, указание на долг любви родителей к детям и на обязанности целомудрия через представление примеров подобной заботливости об этих качествах, замечаемой