Вокруг меня были люди с осунувшимися щетинистыми лицами и грозно светящимися глазами, какие обычно бывают у отчаявшихся мужчин; одетые в обгоревшие и выцветшие тонкие униформы, они топтались на снегу, чтобы хоть как-то согреться, в то время как внизу, под ними, под сизой пеленой дымки, лежал запретный город, из которого их выгнали и перед всем миром выставили дикой ордой, которую каждый имеет право безнаказанно расстрелять или разбомбить, если они попытаются защититься. Против них все: и моджахеды, слетевшиеся со всех концов мусульманского мира, ветераны исламской революции в Иране, боевики из Алжира и Турции (даже курды, которые веками сражаются за собственное государство), усташи, обученные на полигонах Австралии, американские военные инструкторы, псы войны – наемники из Великобритании, Германии и Франции, которых с неба оберегала самая убийственная и самая современная авиация Северо-Атлантического союза. А те, кто еще вчера были уважаемыми гражданами Сараево, а теперь глядящие со своих позиций на отобранные у них дома, лавки и мастерские, отчаянно сражались, обороняя гористую подкову, которая по-матерински приняла их под свою защиту. Когда они погибали, то становились уничтоженными бандитами и бунтовщиками, а если отвечали на огонь, то Сараево превращалось в невинный Рим, а они – в диких варваров, глубоко презирающих все городское. Последняя обороняемая ими гора превратилась в осаду миролюбивого города, на помощь которому устремился весь мир.

Сам канадский генерал Мак-Кензи, командующий международными силами, издерганный ложью, на одной из встреч сорвал с головы генеральскую фуражку и в бешенстве воскликнул:

– Что же это за осажденный город, в котором виски течет рекой?!

И в самом деле, во время так называемой блокады в Сараево не было ни одного дня, чтобы те, у кого были деньги, не могли купить одну из пяти вещей: виски, «Мальборо», кока-колу, кофе и бананы, которые, как известно, в этом городе не растут.

И весь до зубов вооруженный, хорошо оплаченный и обученный джихад-легион стадами полз вдоль стен города-караказана, в основном ночью, под защитой электронного зонтика, всевидящих «аваксов» и невидимых бомбардировщиков «стеллс», чтобы прорвать последнюю линию обороны несчастных. Они врывались в мирные поселки над городом, вырезали в них все живое и опять возвращались в город, под защиту озабоченного мирового сообщества.

Я как проклятый кружил вокруг города; обходил пока еще свободные сербские кварталы в новостройках, из стен которых торчало оперение впившихся в них и не разорвавшихся мин, – эти дома были словно сложены из решета и сита, дыр, дырочек и трещин, как подожженные придурком соты в улье, а окна без стекол использовались в них вместо бойниц. Мир видел развалины только по ту сторону фронта. Я поднимался в горы, ездил по разбитым сотнями снарядов дорогам; пули пробивали жесть на джипах, и все это время город был от меня на расстоянии вытянутой руки. Я прислушивался к его звукам и вдыхал знакомый запах его тумана.

Златиште – первая линия обороны над Сараево, на которой погибло больше всего сербов.

От окопов спускаются пристрелянные снайперами тропы, ведущие с Требевича в город. Это место называется Осмицы, отсюда мы детишками отчаянно скатывались вниз на санках, и ветер свистел в ушах, а девчоночьи волосы щекотали нам ноздри. Теперь здесь погибают.

Пока мы стоим в окопе, на нас падает все тот же пушистый снег, укрывая нашу мечту там, внизу, сонной белизной.

На стенах закопченной землянки за нашими спинами наклеены изображения голых красавиц, вырезанные из иллюстрированных журналов. Женщины здесь не бывают, слишком опасно. У оборванных защитников того, что осталось от Сараево, ладони прилипают к ледяному металлу оружия. Перчаток не хватает.

На позициях я не нашел ни одного бойца из тех, что были здесь прошлой зимой. Погибли все, кроме Вука, да и того след простыл. Одни говорят, что он где-то погиб, другие – что вернулся в Америку, где до начала этой войны он провел целых десять лет. Чем только он там не занимался: был спарринг-партнером у профессиональных боксеров, охранял автостоянки в Бронксе (Нью-Йорк), следил за порядком в дискотеках, работал каскадером и телохранителем. И все это время его спасала мечта – вернуться в Сараево и открыть хан, который с давних времен держали его старики у дороги, ведущей из Сараево. «Вряд ли где найдешь ты серба, что дедов своих видал!» – сказал поэт. Дед Вука погиб в Первую мировую войну, отца убили во Вторую. «Кто виноват, что дом воздвигли мы среди дороги!» – записал Йован Цвиич. А их хан и в самом деле стоял на дороге. В американской тюрьме Квентин, где он отсидел год за какую-то драку и незаконное ношение оружия, Вук завоевал симпатии соседей по камере, итальянских мафиози, которые сразу рассмотрели в нем отважного и решительного человека. После освобождения он стал правой рукой capo di famiglia Лучиано Гаппы, который помог ему завести собственное рыбное дело в доках Нью-Йорка. Вместо того чтобы остаться в Америке и богатеть, Вук сумел вовремя остановиться, ликвидировал дело и вернулся в родной город, где выкупил бывшую недвижимость своих предков и превратил старый хан в один из лучших ресторанов города.

Поняв, что начало войны – вопрос всего лишь нескольких дней, он широко распахнул двери своего ресторана, а из морозильника вытащил все запасы дичи, баранины, птицы и рыбы, устроив невиданный пир, который, как до сих пор вспоминают, длился целую неделю. Он бесплатно угощал сербов и хорватов, мусульман и евреев, а также многих иностранцев, случайно оказавшихся в городе. Когда была выпита последняя бутылка французского вина из его богатых подвалов и осушена до последней капли коллекция шотландского виски и американского бурбона, он взял карабин, а ключи повесил на звонок над воротами вместе с листком бумаги, на котором оставил записку будущему хозяину: «ПРИСМОТРИ, ПОКА НЕ ВЕРНУСЬ».

Целый год Вук с окрестных гор разглядывал в бинокль свой ресторан и, увидев однажды утром на крыше хана зеленый флаг с лилиями, лично зарядил пушку, прицелился с помощью наводчика и собственноручно дернул за шнурок, глядя, как его мечта поднимается на воздух.

Выкурил у пушки последнюю сигарету и исчез без следа, не дожидаясь, пока его мечта, превратившаяся в темное дымное облако, растает в сараевском небе.

Потом я возвращался в Пале – маленькую столицу зарождавшегося государства, где находил хорошо знакомую ограду над рыжей пашней, взбирался на нее и болтал ногами, вспоминая собственное детство.

«Пале, горное местечко на отрогах Яхорины, глубоко врезалось в мою память: почти у каждой приличной городской семьи в Сараево была своя сельская семья в Пале, которая из поколения в поколение доставляла в город молоко, сыр, каймак и жареную баранину. Раз в год, обычно на Пасху, мы отправлялись к ним в село вкусить ягненка на вертеле».

Но то была не обычная купля-продажа: со временем эти семьи почти сроднились с нами, мы записывали их детей в школы, находили для них работу, водили, если надо было, на прием к врачам, бывали у них свадьбах и похоронах. Они появлялись обычно ранним утром, нерешительно стоя в грязных сапогах с бидонами молока в передней, стесняясь войти и выпить предложенный кофе. Они были нам много ближе ближайших родственников, которых мы не видели годами. И вот теперь это село – кто бы мог подумать! – игрой случая и по прихоти судьбы стало точкой на глобусе. В которую устремились взгляды всего мира.