Над головой светило летнее солнце, щедро делилось светом в предчувствии скорой грозы. А низкие серые тучи ползли со всех сторон, напирали.

– Дождь будет! – сказал водитель, водя синей тряпкой по лобовому стеклу.

– Гроза, – отозвался Ефимыч. – Без дождя. Ветер сухой, давление… молниями посверкает и все.

– Факт, – отозвался водитель, и больше не произнес ни слова.

Ефимыч достал портсигар – потертый, советский, с изображением первого спутника на тусклой крышке – выудил сигарету и закурил. За спиной суетились люди. Через черный вход выносили гроб.

В гробу лежал Кукушкин, фермер, попавший не в то время и не в то место. Те, кто забивал его металлическими прутьями, старались не задеть лицо – уж неизвестно по каким причинам. Гематомы, переломы, порезы удалось удачно скрыть, и из гроба в хмурое грозовое небо смотрело гладкое лицо, с острым подбородком, едва приплюснутым носом и аккуратно приложенными рыжими кудрями на большом лбу. Одним словом, Кукушкин выглядел как живой. Хороший стереотип во время похорон. Повод поплакать и покричать что-нибудь вроде: «Куда же ты уходишь от нас?», или «На кого ты нас покинул?». С закрытыми гробами обычно как-то сдержаннее.

Гроб несли четверо. Двоих Ефимыч знал, двоих – нет. За гробом шла жена Кукушкина, Мария (как ее там по отчеству, и не вспомнить). Она прижимала к лицу платок, время от времени вылавливала из уголков глаз слезы. Ефимыч помнил Марию еще со школы. Он тогда заканчивал десятый, а она была в восьмом. Стало быть, сейчас ей – пятьдесят два… И сын недавно отмечал тридцатилетие. Хорошие были люди, тихие, никого не трогали… и пришла же Кукушкину в голову идея выращивать проклятые огурцы. Как будто черт дернул, не иначе.

Ефимыч нахмурился, вспоминая минувшее вскрытие, а затем последовавшее за ним обыденное составление протокола и отчетов. Эх, Кукушкин. И сам, стало быть, умер, и неприятности с собой приволок. Не любил Ефимыч гнилую, без оговорок, бюрократию. От нее все зло.

– А, приперся! – внезапно громко прошипела Мария. Она смотрела на водителя, который, повернувшись боком, старательно натирал лобовое стекло. Водитель ухом не повел, ушел в работу.

– И где твой черт, а? Там сидит, в машине? Стекла замазал, потому что стыдно? Скажи ему, что Бог всё видит, Бог не прощает! Так и передай. А я, если нужно, потом подтвержу! – Мария шипела все громче и громче, стиснула кулаки и едва ли не накинулась на водителя. Сын одной рукой удержал ее за локоть и пробормотал что-то неразборчивое.

Ефимыч докурил.

Тот самый черт, фамилия которого была Прохоров, действительно сидел в машине. Если приглядеться, его крохотный силуэт можно было увидеть сквозь черные стекла. Непонятно было, зачем он приехал. Ну, убил человека и убил, зачем же еще на похоронах людям нервы портить? Любопытство? Кто же их, сильных мира сего, разберет…

Мария покричала еще немного, всплакнула, задрожала телом и устало присела на лавочку, около Ефимыча.

– А вы-то куда смотрите? – спросила тихо.

Ефимыч не ответил. Он давно сомневался, что смотрит куда надо.

– Ладно они, бесы, но вы же врач. Вы клятву давали. Вам нужно не по закону, так по совести. Или вы правда считаете, что эти… эти… что они правы? Что же это за мир такой, где убийство человека – это норма? Чего молчите? Язык проглотили? Сказать вам нечего? А я вот скажу. Все вы прямиком в Ад отправитесь. И нехристи, и бесы, и вы вместе с ними. Потому что забыли про людей, продались с потрохами. Скоро будете на такой же машине ездить, и никого не замечать. Помяните мое слово.

Из-за угла загрохотало, задребезжало, показалось облако пыли, следом – больничный грузовичок с открытым кузовом и красным крестом на дверцах кабины. Водитель Ярик, как всегда, запаздывал. И не то, чтобы у него был сильно занятой день, просто он очень любил подремать в тени, где-нибудь около речки.

Завидев грузовичок, Мария поднялась и засуетилась. Так, в суете, уложили гроб в кузов, забрались сами и уехали.

Не прошло и десяти минут, а стало тихо, как, собственно, и всегда. Патологоанатомическое отделение то ли по прихоти архитекторов, то ли случайным образом, расположилось в низине, около оврага и подальше от основного больничного корпуса. Для верности, морг окружили орешником и недавно построили корпус для туберкулезных больных – прямо поперек, скрыв неказистое одноэтажное зданьице от людских глаз. Оно и верно – без надобности никто соваться не будет.

Водитель иномарки неторопливо дотер лобовое стекло, открыл дверцу и забрался внутрь. Автомобиль бесшумно тронулся с места и уехал. Тоже на кладбище? Неисповедимы пути…

Ефимыч посмотрел на небо. Точно – гроза. Поднялся, подковырнул носком ботинка вмятый в землю и наполовину раздавленный грецкий орех, поднял его и размял зеленую кожуру в пальцах. Под кожурой обнаружилась твердая оболочка.

Вот так и с людьми, подумал Ефимыч, можно их топтать, давить, мять, а все равно где-то внутри наткнешься на скорлупу и зубы сломаешь. Если ее, конечно, не скальпелем…

Квартира встретила привычной тишиной.

Ефимыч неторопливо разулся и прошел сразу на кухню. Заглянул в холодильник. На нижней полке стояло что-то, прикрытое тарелкой. Ага, кусок вареного мяса. Стало быть, дочка Люба приходила. Наверняка, на плите остывает свежий борщ. Ефимыч отщипнул кусок холодного мяса, задумчиво положил его в рот и долго жевал, ощущая хрупкость льдинок на зубах. Потом выудил из морозилки бутылку водки и пошел в комнату.

В бывшей детской, оборудованной под рабочий кабинет и спальню одновременно, много лет назад жила Люба. Сюда Ефимыч перебрался сразу после смерти жены. В большой спальне (сразу за залом, по коридору) он ночевать не смог. Слишком сильно комната напоминала о супруге. Много лет назад он, конечно, туда заглядывал, наводил порядок, поправлял фотографии в рамках на стенах, стирал пыль с тумбочек и с зеркала, но потом запустил совсем. Ефимыч знал, что Люба время от времени наводит в спальне порядок, но заходить не хотел. Его устраивало притупившееся чувство ностальгии, выплывающее в подсознании. Воспоминания следовало оставлять такими, какими они были семнадцать лет назад – разрушать не следовало, не соберешь.

В бывшей детской Ефимыч поставил кровать, стол и шкаф. Больше места и не было. На столе покоилась печатная машинка. Еще стоял граненый стаканчик, пятидесятиграммовый. Ефимыч присел на край кровати, наполнил стаканчик до краев и залпом выпил. Тяжелые мысли стали легче. Жизнь пошла своим чередом.

Посидев немного, Ефимыч достал из внутреннего кармана пиджака белый конверт, надорвал левый край, высыпал на кровать деньги – несколько пятитысячных, две тысячные и много пятисоток. Аккуратно разделил на три стопки, по достоинству, убрал пятисотки в карман, остальные смешал. Потом поднялся, подошел к печатной машинке и аккуратно ее приподнял. Машинка легко вышла из пазов, обнажив пластиковый поддон, полный денег. Деньги (в основном пятитысячные) рассыпались хаотично по всему дну, словно оброненные сюда случайным образом и забытые. Денег было много. Ефимыч скользил по купюрам равнодушным взглядом. Смерти, смерти, смерти. Диагнозы, протоколы, звонки, письма. Сколько вас здесь, облеченных в бумажки – жизней, о которых теперь уже помнят только родные и близкие?.. Теперь их стало еще больше. Безоблачного счастья каждой людской души.