Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разумеется, мы не отказывались, когда она предложила довезти нас до города. Пожалуй, мы тоже интересовали ее больше, чем скачки, заезды, жокеи… Вернее, не мы сами по себе — скорее страна, которая виделась ей за нами… Всю обратную дорогу она задавала нам вопросы, чаще всего наивные, детские, на них трудно было отвечать всерьез, однако мы подавляли улыбки, чтобы не обидеть Анфису.
— Я слышала, у вас в институтах запрещена литература девятнадцатого века, потому что Пушкин, Лермонтов и Толстой были дворяне?.. А старинные русские танцы — их тоже ведь не разрешают?.. Или европейская музыка — она под запретом?..
Анфиса слушала нас недоверчиво, настороженно, ее широкие брови смыкались на переносице, когда она обдумывала наш очередной ответ. Это нас забавляло. Она непонимающе наблюдала за нами, иногда, сердясь, умолкала, но тут же, не в силах побороть любопытство, задавала новый вопрос. Наконец мы не выдержали и оба расхохотались. Пока мы смеялись, она растерянно покусывала губы, но постепенно наша веселость передалась и ей. Она тоже засмеялась и подхлестнула лошадь.
— Вам смешно, а я много читала о том, как теперь живут в России. Читала все, что могла достать, и знаю… Знаю, например, что вам не дозволяется читать Александра Блока и Сергея Есенина!.. — Она с дерзким торжеством взглянула на нас.
Что мы могли ей ответить?
Кажется, у Леонида первого мелькнула эта мысль:
— Знаете что, приходите к нам в часть в следующее воскресенье. Будет вечер, концерт. Познакомитесь с ребятами, поговорите, а заодно увидите, чьи стихи они декламируют, какие песни поют и танцы танцуют… А разрешение для вас мы получим.
Она обрадованно согласилась и тут же позвала нас к себе в гости. Не откладывая — сегодня, сейчас же… Мы переглянулись: увольнение близилось к концу. Заметив наши кислые улыбки, она истолковала их по-своему:
— Извините, господа, я забыла, ведь у вас строгая дисциплина. Вам это запрещается… И многое другое, наверное, запрещается тоже. Например, откровенно беседовать с посторонними, особенно с такими, как я. Вот почему вы мне так отвечали… Вам важнее всего пропаганда!..
Она расхохоталась в свой черед. Глаза ее победно блеснули. Ей казалось, она разгадала нас. Но в ее вызывающем смехе была и горечь, которая возникает в душе ребенка, вдруг различившего в чудесном фокусе грубый обман.
— Хорошо, мы придем, — сказал я. — Но не сегодня, а в воскресенье. И уведем вас на концерт.
Теперь она опять смотрела на нас обескураженно; фокус оказался сложнее, чем она предполагала.
— Я пойду, — отозвалась она тихо, — если только родители отпустят.
— Они вам не разрешают знакомиться с советскими людьми?
Она лукаво улыбнулась:
— Вы хотите узнать, какие у меня родители? Но ведь вам, я думаю, все о них известно заранее. Например, что они отъявленные белогвардейцы, колчаковцы и в России у них остались имения и заводы? Так?.. Вы, конечно, так именно и считаете?.. Признайтесь, господа!
Честно говоря, наше «нет» особенной уверенностью не отличалось.
— Вот видите, — с веселым вызовом сказала она, — вам тоже полезно будет с ними познакомиться, и прежде всего — с моим отцом…
Я и теперь отчетливо помню этот момент: помню, как лучились ее огромные, полные озерной синевы глаза, как быстра, тороплива, сбивчива была ее речь и лицо вспыхивало румянцем, и во всем этом проступало робкое, трепетное желание, надежда, смутная, неясная для нее самой, надежда на что-то… Если же говорить о нас с Леонидом, то — нам было по двадцати с немногим лет, мы провели три суровых года в армейских условиях, и теперь нас томили самые невероятные предчувствия, будоражила юношеская вера в то, что счастье бродит где-то рядом, только протяни руку — и… И вот — перед нами была девушка, наивная, милая, загадочная. Мы оба влюбились в нее — да и могло ли случиться иначе?
Стоило нам, однако, заикнуться об Анфисе в связи с предстоящим концертом, как наше знакомство сделалось известно всем — от командира взвода и чуть ли не до штаба полка.
— Смотрите, не потерять бы вам лычек из-за какой-то эмигрантки! — говорили нам товарищи.
И хотя ныне это может представляться смешным, но и мы с Леонидом на их месте вели бы себя, наверное, точно так же. Эмигрантка… Шутка сказать!.. Что у нее за семья? С чего такой интерес к нам, солдатам? И вообще — какие такие сердечные знакомства на чужой земле, где немало злопыхателей, наших давнишних врагов, которые, понятно, следят за каждым нашим шагом?..
Однако замполит полка вызвал нас к себе, обстоятельно расспросил, выслушал наши объяснения и наконец сказал:
— Так кто же из вас приглашает эту самую… Татьяну?
— Анфису, — поправили мы в один голос. — Мы оба.
— Значит, оба, — повторил он, усмехаясь нашей горячности. — А потом что же, станете стреляться из-за нее на дуэли, как Онегин с Ленским?
Мы принялись уверять, что дуэли не будет, что тут и дело-то совсем в другом, тут не до личных чувств, эта встреча поможет девушке узнать правду о нашей стране…
Подполковник слушал нас прищурясь, понимающе кивая: мол, все так, все верно, только ведь и я тоже был когда-то молод… И в заключение нашей беседы сказал:
— Доложите своему старшине, что я прошу выдать вам парадное обмундирование. И помните: вы — советские люди, солдаты. Надеюсь, все ясно?
— Ясно, товарищ подполковник!
В тот день уже ничто, даже воркотня и придирки старшины, не в силах было испортить нам настроение. Да и старшина… Мало того, что он вынес нам из каптерки парадную форму, — он с важным видом вручил нам банку мясных консервов и строго приказал:
— Перед тем как идти, заправьтесь как положено, чтобы не являться к буржуям в гости на пустой желудок.
— Да мы…
— Точка!.. Я, может, совсем и не о вас забочусь!..
* * *
Дом, где жила Анфиса, окружал высоченный забор, с улицы виднелась только крыша, обитая листовым железом. Рядом с просторными, наглухо закрытыми воротами была калитка, мы постучали. На стук вышел китаец с тонкими усиками и жиденькой бородкой клинышком, наверное, слуга. Он заговорил с нами по-русски и провел во двор.
Дом, который мы не сумели разглядеть с улицы,
