Но Геня, к счастью, не мужчина, а потому искоса смотрит на восхищенную даму – и сама восхищается ножками в чулках, пухлыми щечками, аккуратно выросшим носиком (а ведь у некоторых девочек вырастают такие шашнявы!) и губами, которые вырезаны как будто фигурными ножницами. Культурный, но злой человек обязательно заметил бы, что в милой внешности дамы есть что-то субреточье, белошвейкино. Даже если здесь не гуляли голубые крови, все равно дама получилась милой и особенной, как девичий портрет на бабушкиной шкатулке (папа, помнится, говорил маленькой Гене, что девочку со шкатулки зовут Верочкой).

– Вера Ивановна, – представляется дамочка, а Гене представляется, что шкатулка внезапно заговорила. У этой Верочки Ивановны завидно белые зубки. – Я хотела спросить, вы извините, что я так на вас таращусь…

– Да ладно, – машет рукой Геня, – я привыкла.

– Конечно, конечно, – Верочка Ивановна вспыхивает и становится похожа на розу. Глупо теперь спрашивать… Конечно же это вы – Евгения Ермолаева?

Геня Гималаева так редко слышит свое настоящее имя, что вначале хмурится, а потом изумляется. Оказывается, Верочка Ивановна не из компании телевизионных поклонниц, она по другому ведомству.

Словно для того чтобы подтвердить Генины мысли, Дама со шкатулки открывает стеганую (прелестную! прелестную!) сумочку и достает из нее вусмерть зачитанный роман «Больное». С задней странице обложки на Геню с вызовом смотрит фотография девушки, почти не умевшей готовить.

Верочка Ивановна с благоговением сличает портрет с оригиналом.

– Да, это вы! Это вы! Боже, как я счастлива!

Она смеется неожиданно гулким, не по формату, смехом и сует книжку Гене в руки:

– Пожалуйста, подпишите! Знаете, мне ваша книга жизнь спасла!

– Не вижу следа от пули, – обескураженно шутит Геня. И получает новый заряд гулкого смеха.

– Я ее наизусть знаю, – говорит Верочка Ивановна и начинает громко цитировать давным-давно написанные и забытые Геней строки.

Но еще громче звучит глас невидимой итальянской женщины, приглашающей пассажиров, вылетающих в Москву, пройти на посадку.

– Я живу в Москве, – щебечет Верочка Ивановна, поднимаясь с места и оказываясь значительно меньше ростом, чем предполагалось. – Я хочу спросить, почему вы больше не пишете? Где новые книги?

Верочка Ивановна смотрит на Геню Гималаеву с упреком, как будто это она прокатила ее со свиданием, обманула с жизненным счастьем и ограбила майской ночью в пустынном переулке. Верочка Ивановна смотрит на Геню так, что у Гени начинают подергиваться губы и вместо посадочного талона она вручает стюардессам свой так и не очнувшийся мобильный телефон.

К счастью, место Верочки Ивановны оказывается в хвосте самолета, а Геня сидит, как всегда, ближе к крылу. Она пристегивает ремень, выслушивает лекцию про кислородные маски и аварийно-спасательные выходы и откидывается в кресле, забыв о том, что нужно привести его спинку в вертикальное положение.

И когда самолет готов к взлету и ждет своей очереди на полосе, из сумки Гени Гималаевой доносится громкий и страшный вопль телефона. В сумке закрыт маленький Остап Бендер, он и поет оттуда свою вечную песню.

– Все электронные устройства должны быть выключены! – шипит Генина соседка по креслу, огненноволосая синеглазая женщина.

Геня не успевает подумать, на кого она так сильно похожа, она не успевает ответить на призыв Остапа, зато успевает отключить телефон и достать из сумки ветхий блокнот.

Она пишет красивым почерком отличницы первую строчку:

«Ресторан держат четыре брата».

Павел Николаевич Дворянцев сидел за столиком итальянского ресторана «Ла Белла Венеция» и осмыслял поданное ему блюдо. Это было очень простое блюдо – дорада с картофельным пюре. Блюдо было настолько простым, что над ним хотелось основательно подумать. Дорада была подана на стол без единой косточки – будто такой она и родилась, и плавала, и угодила на кухонный стол к поварам.

«Вот интересно, – подумал Павел Николаевич, – почему повара в детских сказках всегда выглядят злодеями? Толстые дядьки в огромных колпаках, с наточенными ножами и зверскими улыбками…» Павел Николаевич был начисто лишен популярного гурманского заблуждения считать лучшими поварами мужчин. Пускай среди великих кулинаров и в самом деле редко встречаются женские имена, на кухне, по мнению Павла Николаевича, половая принадлежность вообще никакой роли не играет.

Посмотрите на синьору Аннунциату – как это она с ее толстыми коряжистыми пальцами умудрилась вытащить из дорады все косточки до единой? Теперь этот сочный шмат – не пересушенный, но и не сырой, а совершенно верный, как единственно правильный ответ в таблице умножения, – теперь он лежит на подогретой тарелке Павла Николаевича. В сердцевине филе заметно приподнято и напоминает в силу этого палатку. Под сводами палатки – трепещите, Павел Николаевич! – греются три тонких артишоковых ломтика, выдержанных в оливковом масле и самую чуточку сдобренных медом.

Павел Николаевич говорит вначале «М-м-м», а затем «О-о-о», Павел Николаевич очарован и признателен, но вот к столу бежит толстый Джанлука с фарфоровой плошкой, доверху полной призрачно-нежным, как облако, картофельным пюре.

Напротив Павла Николаевича сидит Аллочка Рыбакова в сером пиджаке и громко читает вслух рецепты из итальянской книжки:

– Возьмите хорошую грудинку, надрежьте ее и раскройте кусок мяса, как книгу…

Павел Николаевич мурлычет и чавкает, чавкает и мурлычет. За соседним столиком деликатно едят панакотту Иран, Ирак и Кирилл Сергеевич.

– Удивительная панакотта, – восторгается Кирилл Сергеевич, – вкусная, но совсем не жирная! И как уместно с мороженым! Странно, что все эти парни при такой кухне выглядят как жертвы гамбургера.

– Наследственность, – вздыхает Ирак, а Иран угрюмо косится в сторону кухни.

– Если бы мне доверили закончить историю, – говорит Иран, – я бы сделала все, как прописано в жанре. В конце у меня была бы мощная кухонная схватка героинь, удары сковородами и падение в торт лицом. Потом победила бы дружба и страсть к профессии, а читатель испытал бы заслуженный множественный катарсис.

– А если б я была царица, – вмешивается Аркадий Пушкин, – я бы вообще не стала… то есть не стал бы, устраивать итальянское путешествие. Я бы разобрался с обеими тетками дома, в родных декорациях. Запросто!

– А я бы, – воодушевляется игрой Мара Михайловна, – я бы взяла в главные героини не Еку с Геней, а себя и Берту Петровну! Вот был бы всем финалам финал! Старая лошадь борозду не портит, и, если научить ее новым трюкам…

– Хороший финал – это как хороший десерт, – рассуждает Юрик Карачаев. Юрик ведет беседу будто только со своим визави – Денисом Григорьевичем Мертвецовым, непонятно каким ветром унесенным в «Ла Белла Венецию». Говорит Юрик слишком громко для одного только Мертвецова (он, бедный, морщится гармошкой), и его слышат все – и в ресторане, и на кухне. – Некоторые люди вообще не мастера по финалам. Не умеют они заканчивать – у них любой обед становится прерванным актом.