всеми боеприпасами, а с ним еще три ближайших крестьянских дома взлетают на воздух. Потери — тридцать семь человек, и… боеприпасов как не бывало.

— Черт знает что! — проворчал генерал.

— Гембергер пришел в бешенство. Он приказал задерживать всех штатских без разбора. Несколько человек тут же расстреляли.

— На его месте и я поступил бы совершенно так же, — сказал генерал.

— Около ста человек еще до сих пор сидят. По всей деревне поставлены виселицы. Полковник клянется, что выведает местонахождение партизан. Но я вас уверяю, господин генерал, что таким путем от русских ничего не добьешься. Расстреливай, вешай их — стона от них не услышишь. Но стоит сровнять с землей их дома, перестрелять скот, поджечь хлеб — и они впадают в отчаянье, рвут на себе волосы, катаются по земле.

— Да ведь ни у кого из них нет собственности, — возразил генерал. — Ведь это все — коллективное. Ничего не понимаю! Их же это совершенно не должно трогать.

— Наверно, господин генерал! Они положительно безумеют, когда дело касается, так сказать, материальных ценностей. Они способны стоически пойти на смерть, только бы спасти этот свой коллективный скот или зерно. Я неоднократно наблюдал это. Вот увидите, виселицы не помогут Гембергеру, но если бы он пригрозил, что спалит всю деревню или перестреляет скот, это возымело бы действие.

Генерал фон Фильц поджал губы, задумчиво посмотрел на полковника, как бы взвешивая его предложение, и подошел к маленькому окну крестьянской избы.

— Нет, нет, мой дорогой, ваша тактика тоже неправильна. Все, что вы говорите о русских, в общих чертах, быть может, и верно. В ином краю иной обычай, как говорится. И крестьяне всегда останутся крестьянами. Но уничтожать, сжигать материальные ценности, чтобы урезонить этих людей? Вы забываете, что мы в походе! Достояние крестьян — наша продовольственная база. И кроме того, мы должны думать не только о себе, а прежде всего о нашей родине. Москву надо взять по возможности целой и невредимой. Москва — это наши зимние квартиры; в Москве есть все, что нам нужно. На совещании корпусных командиров с фюрером кто-то заметил, что зима у ворот, а армия к ней не подготовлена. Знаете, Клингер, что ответил фюрер? Он показал в сторону Москвы и молвил: вон где, милостивые государи, находятся наши продовольственные и вещевые склады. Глядите вперед, а не назад! И так оно есть, драгоценнейший: уничтожая, мы отбираем блага не у русских, а у самих себя.

Полковник быстрым движением откинул закопченную занавеску и выглянул в окно.

— Снег!.. Посмотрите, генерал, какой снег падает опять!.. И этот дьявольский холод, который обрушился на нас!

— Да-да, драгоценнейший. В ином краю, как сказано, все по-иному. Надо торопиться на зимние квартиры.

II

Когда в Красикове выпал первый снег, немецкие солдаты отнеслись к нему, как к неприятелю, нагрянувшему с неба. За несколько часов все покрылось снегом — поля, леса, окрестные села. Ветер, точно он притаился в засаде и только ждал первого снегопада, бесновался на бескрайних белых полях, кружил снежную пыль, проникал сквозь шинели и пробирал до самых костей.

Караульный Герберт Хардекопф стоял с винтовкой в руках на часах у амбара, находившегося возле самой околицы. Он отчаянно мерз в своей тонкой солдатской шинели и зарывался подбородком в поднятый воротник. Ледяной ветер безжалостно набрасывался на него, носясь вокруг амбара, и Герберт думал: «Им там теплее, чем мне»…

В амбаре было заперто около шестидесяти жителей деревни. Большей частью люди пожилые, среди них несколько крестьянок; были там и совсем юные девушки. Герберт знал, какая участь всем им уготована. Он уж столько всего насмотрелся, что не мог не понимать этого. Сотни раз он сам умирал, глядя, с какой непостижимой манией уничтожения фашисты расстреливают, увечат, вешают людей. Это уже были не эксцессы, как в Польше или во Франции; это было систематическое истребление людей. Человеческая жизнь ничего не стоила. Человека убивали даже без злобы, с полной невозмутимостью. В одном селе, невдалеке от города Белый, все население согнали к пруду — мужчин, женщин, девушек и детей. Рота автоматчиков выстроилась против толпы, и, раньше чем русские поняли, что происходит, их перестреляли. Кровавое дело было закончено в несколько минут. Тела побросали в воду. На следующий день другая воинская часть, расквартированная в этой деревне, выловила трупы и похоронила их, ибо над прудом кишели мириады насекомых.

Герберт Хардекопф вообще скрепя сердце служил в армии, но то, что он теперь делал, было уж самой настоящей работой палача. Не раз мелькала у него мысль пустить себе пулю в лоб, только бы всего этого не видеть больше. Он твердо решил, что лучше умереть, чем примириться с ролью заплечных дел мастера.

Нет, до сих пор он еще не был в полном смысле слова палачом, но тюремщиком и живодером был. Он караулил обреченных на смерть людей и обязан был убирать трупы. А что он мог сделать?.. Покончить с собой? Но ведь это тоже не выход. Он понимал, что с каждым днем, с каждым часом все больше и больше становится соучастником фашистских преступлений. Как же спастись от этого ужаса?.. Перебежать к русским? Герберт знал, что кое-кто отважился на такой шаг. Говорили, будто бы русские, в своей вполне понятной ненависти, тут же отправляли их на тот свет. Нельзя поставить русским в вину, что они поступали с врагами так же точно, как враги поступали с ними.

Унтер-офицер Пецлав, силезец, подошел к амбару. У этого Пецлава, ресторатора по профессии, было три дочери, фотографии которых он всегда носил с собой и с гордостью всем показывал. Герберт уж раз десять рассматривал снимки и из вежливости восхищался. Это и в самом деле были красивые девушки, ничем не походившие на отца, ибо Пецлав — мерзкая грубая скотина, что было видно даже при первом взгляде на его костлявую кошачью злую физиономию.

— Хардекопф, — крикнул он уже издали, — тебе придется постоять еще несколько часов. В деревне показались вооруженные бандиты. Наша рота охотится за ними. И Кремзер, который должен был тебя сменить, тоже там.

— На этом холоде простоять еще несколько часов? — слабо возразил Герберт.

— Да ты радуйся, что стоишь здесь. По крайней мере, тихо и безопасно.

— Голоден я, как волк, — ворчал Герберт.

— Не помрешь!.. Разведи себе огонь возле амбара. Погрей кости.

— Пойти, что ли, в лес и набрать хворосту?

— Да нет. Сорви несколько досок с амбара. Погоди-ка, сейчас все сделаем.

Пецлав открыл ворота. В амбаре люди лежали на голой земле. Когда скрипнули ворота, они приподнялись. Пецлав заглянул внутрь. У самого входа сидела молодая девушка, почти ребенок;