– Что он сделает со мной, когда перья в хвосте закончатся?

Паучиха ответила не сразу, с несчастным видом постукивая своими иголками.

– Возможно, тебе следует вспомнить моего отравителя, – неуверенно предложила она.

– Почему ты хранишь ему верность? – вскричал я. – Мне дела нет до твоего отравителя! Моя клетка крепка, и перья, которыми он владеет, меня сковали. А тут ещё твой пузырёк минувших дней да иголки! Сделай что-нибудь, если так его ненавидишь: отопри клетку, укуси его, не будь жалкой служанкой, словно тебе другое не по силам!

От досады я вцепился в почерневшие прутья, но Манжета лишь бросила на меня холодный взгляд, покачиваясь на своих нитях.

– Все ли крупные существа думают, что их страдания – трагедия мира, а муки крошек – ничто по сравнению с ними? Безусловно, Костя считает именно так, теперь, когда отбрасывает длинную тень. Он уже не замечает меня – я восьмилапая машина, предназначенная лишь для того, чтобы создавать ему новые яркие вещи. С тех вершин, где он обитает, меня не разглядеть. Но он тебе сказал, что здесь есть углы, а там, где есть углы, есть и мыши. Все мыши трепещут при виде того, чего Костя добился, – он, живущий среди людей и облачённый в красивую одежду. Ему не нужно за мной наблюдать, это делают они. Они слышат! Колокол – клетка, ничем не хуже твоей. – Манжета покачала головой. – Я не такая яркая, как ты, но истекаю кровью и терплю его, всё ради неё.

Я смутился и снова бросился на подушки. Клетка раскачивалась, стропила трещали под её весом. Тонкие доски пола заливала ночная тьма. Голосок Манжеты вновь донёсся из колокола, задумчивый и скрипучий:

– Чтобы ты знал: нить, которую я использую для плаща, соткана не из твоих перьев. Это самый красный из красно-золотых шелков, я помогла Ксиде выпрясть его из червей в их ящиках. И она сказала мне… она всегда говорит… где эта нить закончится. Хочешь узнать?

– Да, – сказал я слабым голосом.

– «Моя милая Манжеточка, – прошептала Ксиде. Она так внимательна и не хочет причинить мне боль громкими звуками, как другие. – Ты не поверишь, куда направится эта нить! Сквозь твоё маленькое тело к колыбели в ночи, свивальникам и единственной усладе ребёнка. Но даже там она не закончится… Это подарок сестры сестре; будет так много огня, огня и света!» Поэтому я думаю, что тебе стоит помнить о моём отравителе и быть мужественным.

Больше из колокола не донеслось ни звука, хотя я ждал и напрягал слух, чтобы не упустить ни одного шороха. Но паучиха молчала. Колокольная башня погрузилась в тишину и спокойствие. В нужный срок мышечеловек вернулся, чтобы выдрать из моего хвоста новую пригоршню перьев. Он пел и прыгал от радости… Я не закричал, но всхлипнул и заплакал; кровавый круг под моей клеткой стал ещё больше. Так проходили мои дни и ночи, с пауком над ухом и мышами за дверьми клетки. Один или два раза я будто увидел, как мелькала серая шерсть или чёрные глазки-бусинки в пустых прорезях маски.

Я очень большой, но в плаще много слоёв. Когда перья в хвосте закончились, я остался голым и опозоренным, но этого оказалось недостаточно. Мне пришлось ждать, как и ему, пока они не вырастут заново, чтобы их опять выдрали. А Манжета, малютка-портниха, не могла ткать быстрее. С учётом этих двух особенностей создание плаща затянулось на два года. Я чувствовал, как тускнею и старею от потери крови, невозможности летать и кислых золотых слёз. Трижды Костя полностью выдирал мой хвост, а колокольная башня всё это время заполнялась блестящими вещами, котелками серебра, медными жаровнями, монетами и бесчисленными жакетами, жёлтыми, один ярче другого, и отрезами ткани, которая будто светилась, а также фруктами, мерцавшими в свете ламп: яблоками и гранатами, плантайнами и скользкими влажными финиками. Мне позволяли съесть их остатки, когда Костя насыщался. Несколько раз он вспоминал о своём слове и давал мне мышей, хватая их по углам башни и кидая в мою клетку – зачем жалеть мышей, которые не пробовали Желтизну или Зелень, не возвысились над пылью и не жили в шёлковом футляре?

Наконец, когда во мне не осталось сил из-за того, что меня часто обдирали и лишали перьев, а моя радость и воля уплывали в колокол, Костя явился домой после вечерних развлечений, дрожа и хихикая в предвкушении. Я не смог бы поднять голову, не прикажи он мне это сделать.

– Фонарь, вставай! Он готов, я уверен! Самая яркая вещь из всех, что я знал! Я буду даже ярче тебя!

Я вяло встопорщил оставшиеся чахлые перья. Несколько искр ударились о прутья клетки.

– До чего же ты угрюмое отродье, – сердито заметил Костя и поправил свою золотую павлинью маску. – Манжета! Манжета! Мой плащ готов? Спускай его! Я так долго ждал! Ты обещала! Если ты его сейчас же не отдашь, я побегу со всех ног прямо к Церковным дверям!

Из-за края колокола показалось золотое сияние, которое с каждым мгновением усиливалось. Даже я обомлел, ослеплённый увиденным: это был плащ из перьев, чья искусная выделка превосходила воображение; такой длинный, что он должен стелиться за тем, кто его наденет, королевским шлейфом из шелковых перьев. Плащ сиял золотым, красным, оранжевым и белым; каждое перо было аккуратно уложено на другое, и глазки́ горели так ярко, что больно смотреть. Жёсткий воротничок состоял из моих самых коротких перьев; предполагалось, что он будет обрамлять лицо с небрежным изяществом. И он действительно сиял, сиял украденным у меня светом и моими же цветами, и был красив, так красив, что даже непревзойдённому портному не мечталось. Королева, император или щёголь выглядели бы маленькими, убогими и тёмными в том плаще, потому что не каждый может накинуть на свои плечи само солнце.

Костя запищал от исступлённого восторга. Но, разглядев плащ получше, нахмурился и проворчал:

– Раньше он был ярче.

Манжета сбежала по ткани, нетвёрдо держась на ногах после колокола.

– Перья пламенеют только на хозяине: горит сама птица, а не её оперение. Но Фонарь слишком большой, чтобы носить его на плече как брошь. А плаща, подобного этому, ещё никто никогда не делал, друг мой Костя. – Она постучала иголками друг о друга и сглотнула комок в горле. – Ты даже ярче, чем она! – выговорила паучиха наконец.

Тут Костя подпрыгнул и сплясал нелепый, но радостный короткий танец, ударяя изумрудными каблуками по голеням, обтянутым изумрудными чулками.

– Помоги мне! – Он хихикнул. – Помоги мне его надеть!

Костя подставил плечи, и Манжета-иглоножка с великим трудом натянула блистающую вещь на копошащуюся кучу мышей, не обращая внимания на страстный писк и беспокойные руки в перчатках. Плащ лёг как огромная пламенеющая ладонь, и в тот момент, когда Манжета расправила левую часть и застегнула резной пряжкой из моего отсечённого когтя, человек-из-мышей начал кричать.

Он извивался под плащом, но маска сохраняла его лицо бесстрастным; прорезь, заменявшая рот, не стала шире и не исказилась. Костя издал жуткий высокий вопль, а потом заверещали сотни мышей, целый агонизирующий хор… Они хлынули из глаз и рта маски, из-под парика; прогрызли зелёные чулки и ботинки; поспешили из расшитого живота, разорвав жёлтый сюртук на грязные лохмотья. Мыши бежали прочь от тела, но на бегу, слепые и потерявшие голову от боли, умирали парами, падая на дощатый пол с тихим жалким стуком, одна за другой. Манжета носилась между ними, пронзая каждую иглой, и сама вопила хриплым голосом, испуганно и торжествующе. Ей понадобилось много времени, чтобы убедиться в том, что все мыши были мертвы, как пыль.