Инженерное чутьё подсказывало, что при хорошо продуманной технологии и добросовестном исполнении можно, в какой-то степени, рассчитывать на успех ремонта. Но нужна была консультация, одобрение специалистов, необходима была химическая лаборатория для определения химического состава вала и подбора соответствующих электродов. Ничего этого в Гусиноозёрске не было. По настоянию Калинина перед управлением лагерей вместе с вольнонаёмным Сергеем Колмозевым в Улан-Удэ послали меня и Манохина. Колмозев взял нас под расписку, выданную лагерю. Последнее обстоятельство нас сильно удивило и одновременно обрадовало. Удивление небезосновательное — ведь мы к этому времени оставались заключёнными, врагами, а к тому же подследственными. Оказывается, некоторые сложные ситуации стирали грань между людьми различного общественного положения. Естественно, что это было вызвано необходимостью, бедой, безвыходностью создавшегося положения, а отнюдь не альтруистическими побуждениями. Но чем бы это не вызывалось, нельзя не отдать должное таким сильным, я бы сказал, крупно мыслящим людям, как Златин, который пошёл на это, не ожидая ответа из Москвы и в противовес всем оперуполномоченным и начальникам режима.

Можно ли поступок Златина квалифицировать как преступление? Да, в тот период, с точки зрения органов безопасности, это было большим преступлением, наказуемым со всей беспощадностью. И только в свете новых решений можно усмотреть в его действиях если не геройство, то, по меньшей мере, протест всему, происходившему тогда. Он не мог сказать тогда — НЕ ВЕРЮ, но он говорил это молча, на каждом шагу — своими действиями.

Мы в то время это не анализировали, мы только удивлялись и радовались умным, чутким людям, понимавшим уже тогда то, чего мы не понимали и много лет спустя.

Переговоры с генералом Веллером, директором ПВРЗ, не стали для нас каким-либо утешением. Сроки изготовления нового вала были установлены крайне; большими — минимум три месяца, и то при условии получения заводом в полуторамесячный срок соответствующей поковки с за водов Урала. Но заказ всё же был оформлен, и Веллер обещал лично проследить за его выполнением. Ремонт старого, поломанного вала силами завода был отклонён категорически. Консультации со специалистами по организации ремонта у нас в Гусиноозёр-ске сводились к скептическим заключениям: «вряд ли что из этого получится, практика не знает таких случаев!»

Только один инженер проектного отдела — Николай Васильевич Голубцов, как говорится, «загорелся» и стал убеждать своих коллег в правильности разработанной нами технологии ремонта, не исключающей успеха при тщательном её соблюдении.

Голубцов — фронтовик, начальник поезда по восстановлению разрушенных войной мостов, побывавший во многих переделках, неоднократно принимавший, на первый взгляд, чудовищные технические решения — настойчиво и убедительно поддержал наше предложение.

В разгар разгоревшихся страстей, когда под натиском эрудированного выступления Голубцова «начал таять лёд» и специалисты уже спорили по существу самой технологии, в кабинет Веллера вошёл человек, представленный всем секретарём обкома партии БМАССР по промышленности. Он подсел к Веллеру, что-то сказал ему и попросил продолжать совещание.

Веллер, извинившись, оставил нас с секретарём обкома. Разговор с ним был непродолжительным и свёлся к нескольким диалогам.

— Хочу с вами познакомиться немного поближе. Кем работали на воле? За что осуждены? Сроки наказания? Есть ли дома семьи? И, наконец, чем вы руководствуетесь, настаивая на ремонте сломанного вала? Представляете ли вы, какую ответственность берёте на себя? Вот же не сумел я уговорить товарища Веллера сделать этот ремонт у него на заводе, а ведь ему и карты в руки!

Мы выжидательно молчим, не понимая, к чему весь этот разговор.

— Ведь это не просто лабораторный эксперимент: не вышло в этот раз — выйдет в другой! Вы ведь должны понимать, что в случае неудачи, а таковая весьма вероятна, вам будет очень трудно, пожалуй, даже невозможно, доказать, что эта неудача не связана с вашим прошлым и настоящим. Вы не отдаёте себе отчёта, что берясь за это — выдаёте крупный вексель, обнадёживаете многих людей и ряд учреждений. Учтите, что по векселям надо платить!

Взял стакан воды, выпил всего один глоток, поставил его на место, пристально посмотрел на нас и задал нам вопрос:

— Есть ли у вас хоть какая-нибудь уверенность в благополучном исходе?

— Конечно, уверенности нет никакой, но есть сильное желание пустить машину, чего бы это нам ни стоило, — говорю я.

— Дело отнюдь не безнадёжное, — подхватил мои слова Манохин, — и без риска трудно не только работать, но и жить. Многие ведь сейчас рискуют и только потому, что знают, во имя чего это делают.

— Да, неплохо сказано, совсем неплохо, — задумчиво и ни к кому не обращаясь произносит секретарь. А потом, обращаясь уже ко всем, заявил: — Именно такой ответ я и ожидал от вас услышать. Ну что ж, действуйте, и помните, что в ремонте вала участвую и я вместе с вами. При любом исходе этого нелёгкого дела отвечать будем вместе, — и, немного помолчав, повторил, — да… вместе будем отвечать. Товарищ Колмозев! Я просил товарища Веллера оставить и вас с нами не случайно. На вас возлагаю связь со мной, ведь им это сделать не под силу, полагаю, что вы меня понимаете! Ну что ж, пора и закругляться. Думаю, что вы все меня поняли правильно. Больше мне сказать вам нечего. До свидания! Желаю от души вам полного успеха!

Встал из-за стола, крепко пожал нам руки, повернулся и грузной походкой, низко опустив голову, вышел за дверь.

Это произошло в 1943-м году, после шестилетнего нашего пребывания в лагерях. У меня осталось до конца срока ещё два года, у Манохина — девять лет.

Эта короткая беседа останется у меня, думаю, и у Манохина, светлым и радостным событием в нашей жизни. Мы нужны, нам верят, а это и есть жизнь!

К нашему возвращению в Гусиноозёрск ремонтный чертёж был уже изготовлен инженером-конструктором Лаймоном. Ян Лаймон остался на бурят-монгольской земле навечно, не пережив мучений лагеря. Острая дистрофия от недоедания и цинга свели этого чудесного товарища в могилу. Спокойный, грузный в прошлом и тощий как скелет в последние годы жизни, он боролся за неё всеми средствами, доступными в лагере, никогда не отчаивался, с тонким юмором и, казалось, без злобы, воспринимал все удары тяжёлой судьбы. Любил Латвию и Ригу. Когда смерть уже стояла за его спиной, я обещал ему, если выйду на свободу, побывать в Риге. Обещание своё я ещё не выполнил, но забыть его не смогу. При воспоминании об этом человеке мне всегда становится грустно и не по себе. Свыше двух лет мы делили с ним и горе и радость, тоску и печаль, горбушку