Перед Киприаном показалась груда мусора на обочине дороги — одна из множества мусорных куч, которыми усеяны все дороги и тракты Англии, и он замедлил шаги. Ничто не мешает ему отправиться на Мадейру, сказал себе Киприан, тяжело переводя дух. Он может отплыть сегодня же вечером, если захочет.

Но как же Элиза?

Киприан остановился. Может быть, Ана была права и ему следовало принять приглашение Элизы. Элиза хотела его, в этом невозможно было сомневаться. Разве она не пришла к нему вчера — пусть и не без некоторой помощи со стороны Ксавье? Разве не отдала ему всю себя, без колебаний, без остатка? При одном воспоминании о наслаждении, которое он изведал в объятиях Элизы, Киприан почувствовал вспыхнувший жар. Ах, Элиза!

Он нахмурился, глядя перед собой невидящим взглядом. Если бы она захотела связать с ним свою жизнь… Мысли Киприана смешались, чувства блуждали словно в лабиринте. Всю свою жизнь он построил на ненависти и жажде мести, а теперь будущее обещало ему такое счастье, о каком Киприан даже не мечтал. Но за это будущее Элиза требовала заплатить. Ее семья была частью ее самой, и от этой части она не собиралась отказываться — даже ради него.

Киприан громко выругался. Почему она не может удовольствоваться им? Им одним? Почему не может забыть о них?..

Он тут же понял почему. Не в характере Элизы было бросать людей, которых она любила. Она не бросила Обри, когда он попал в плен к Киприану, и точно так же не собиралась бросать никого из своей семьи. Лишь от него она ушла, не оглянувшись.

Нет, это неправда, подумал Киприан. Элиза вовсе не думала отворачиваться от него. Она протянула ему руку, стремясь сделать его членом своей семьи.

— О господи, — пробормотал Киприан, вцепившись обеими руками в свою шевелюру. Звонкий детский голос и возбужденный собачий лай привлекли его внимание. Киприан оглянулся и в нескольких футах от себя увидел мальчика с огромной вязанкой хвороста на спине. На вид мальчик был одних лет с Обри. Несмотря на свою громоздкую ношу, он бежал вприпрыжку за лохматой смешной собачонкой, белой в коричневых пятнах.

Киприана эта парочка не заметила: песик сосредоточенно рыскал по обеим сторонам тропинки, вынюхивая зайца или, на худой конец, полевую мышь, а мальчик ревностно следил за успехами своего мохнатого товарища.

— Ищи, Спот, ищи! Ой, вон он, вон он! Ату его! Ату его, старина!

Пес рванул вдогонку за каким-то невидимым существом, шуршавшим в пожухлой траве. Мальчик ринулся было вслед, но тяжелая вязанка закачалась на его спине и рухнула на землю, увлекая сорванца за собой.

Песик тут же вернулся к своему юному хозяину и запрыгал вокруг него, отчаянно маша хвостом и пытаясь лизнуть его в нос. Тот поднялся, похваливая собаку:

— Хороший мальчик! Ты ему задал жару, малыш! — Парнишка уже почти приладил вязанку обратно на спину, когда раздался резкий свист, заставивший его повернуть голову: — Я здесь, па!

Киприан, молча стоявший все это время за кучей мусора, увидел на вершине холма дровосека, толкавшего перед собой маленькую двухколесную тачку.

— Дэнни, сынок, иди сюда! Полезай-ка в тачку, отсюда дорога вниз пойдет.

Дровосек поднял мальчика вместе с его ношей и посадил в тачку, и без того уже тяжело нагруженную. Вся компания начала спускаться с холма, пробираясь через поле по тропинке, протоптанной коровами.

До Киприана донеслись детский смех, басок отца, что-то отвечавшего сыну, радостное тявканье собаки. Он не вслушивался в разговор; совсем другое привлекло его и заставило не отрываясь провожать взглядом маленькую процессию, медленно продвигавшуюся к деревне: особая теплота, которую, казалось, излучали эти двое. Отец и сын.

Киприан был столько лет одержим мыслью о своем собственном отце, ненавистью к этому человеку, что не видел больше ничего вокруг. А вот теперь он вдруг представил себя в роли отца — настоящего отца, не доказывающего кому-то, что он справится с этой ролью лучше, чем Ллойд Хэбертон, а находящего счастье в своем ртцовстве, наслаждающегося отцовством как таковым, а не как еще одним способом мести Хэбертону.

Он хочет стать отцом, понял Киприан, глядя, как идут к себе домой крестьянин и его сын. Он хочет вот так же провести день со своим сыном — или дочерью — и вечером вернуться домой, замерзшим, но веселым, к себе домой, к жаркому очагу и любящей жене.

К Элизе.

Киприан расправил плечи, словно огромная тяжесть свалилась с них. Одна мысль о детях, которых родит ему Элиза, наполнила ликованием самые потаенные уголки его сердца. Он никогда не хотел этого ни от какой другой женщины — и знал, что никогда не захочет. В его мыслях наконец наступила долгожданная ясность, и он понял, что Элиза означала для него все: любовь, дом, семью. Она была будущим, которое ждало его с распростертыми объятиями. Ему нужно было только протянуть руку.

Мысль о том, что он должен был для этого сделать, о неизбежном общении с отцом по-прежнему приводила его в ярость. Но ради жизни с Элизой…

Киприан глубоко вдохнул ледяной воздух и решительно отогнал сомнения. Дровосек и его сын уже скрылись из виду, спустившись с холма, но всю дорогу, пока Киприан шел обратно к коттеджу, образ этой пары стоял перед его глазами. Сейчас они, должно быть, уже дома, улыбающаяся женщина встретила их, усадила поближе к огню и, накладывая полные миски тушеного мяса, принялась расспрашивать, как прошел день. Какое простое, но восхитительное удовольствие: обедать вместе с теми, кого любишь!

Киприан вдруг обнаружил, что не может дождаться, когда наступит час обеда.

— Не вижу необходимости прихорашиваться ради этого… этого бандита… этого ублюдка, которого муж твоей сестры навязал на нашу голову! — донесся до Элизы гневный крик отца.

Мать что-то ответила, но Элиза мало что могла расслышать через дверь, соединявшую ее комнату с комнатой родителей, разве что слова «блудный сын» и, кажется, «человеку свойственно ошибаться».

— Если бы ты продолжала цитировать Библию, а не дурацкие слова какого-то давно умершего поэта, может быть, я бы еще и прислушался… — Не дождавшись окончания этой тирады, Элиза решительно постучала в дверь.

— Можно войти? — крикнула она и, не дожидаясь ответа, повернула дверную ручку.

Отец уже успел обуться, пристегнуть подтяжки и продеть яшмовые запонки в манжеты белой рубашки. Теперь он сердито глядел на жену, помогавшую ему завязать шелковый галстук цвета бургундского вина. Полосатый жилет и черный сюртук дожидались своей очереди. Мать Элизы была уже полностью одета. Платье цвета голубиного горла с белоснежными накрахмаленными воротничком и манжетами и корсажем, отделанным пурпурной тесьмой, красиво облегало ее статную фигуру. Пурпурный шарф, уложенный легкими складками на плечах, был завязан на груди пышным бантом. Несмотря на то, что этому наряду было далеко до роскошных туалетов, которые Констанция Фороугуд надевала на приемы в Даймонд-Холле, мать была прекрасна, как всегда. Вообще родители Элизы выглядели элегантной великосветской парой до кончиков ногтей, и, странным образом, это лишь подхлестнуло закипавший в ее душе гнев.