вовсе вдруг пропадает. «Аритмия!» — думала она, поправляя трубку капельницы. Главврач Ядыкина сказала: «Остановка сердца.» «Но у него никогда не болело сердце!» — вмешалась Паша. «Возможно, на фоне лёгочной эмболии. С таким лёгким, как у него, возможна закупорка сосудов». «Может, его надо срочно везти в Воронеж?» «Этого делать нельзя, надо прокапать капельницы, восстановить сердечный ритм!»

— У тебя сердечко прихватило, родной! Не делай резких движений. Ядыкина говорит, прокапаем капельницы, и всё образуется. Ты у меня не такое выдерживал.

— Пашуня. ничего не было! Ты веришь мне? Это мерзкая, лживая баба. — с трудом шептали его губы.

— Молчи! Тебе надо отдыхать и ни о чём не думать. Я уже всё знаю, прости меня и выздоравливай. Я буду с тобой. Санька телеграмму дал. Завтра приезжает. Он в отпуске, ездил по Прибалтике, заехал к Боре, у нас планирует пробыть неделю.

— Хорошо. Хоть увидимся.

На тумбочке, покрытой белой салфеткой, рядом со стаканом воды лежал багровый кленовый лист. Паша не спрашивала, откуда он, но и выбрасывать не решалась. Ей принесли в палату вторую кровать, и она ночевала здесь, поминутно вскакивая по ночам. Иван спал плохо, часто просыпался, жаловался на боли в груди. Она сама делала ему уколы.

Эти октябрьские дни выдались на редкость солнечными — лучи светила, дробясь о густые кроны сосен, заглядывали в палату с утра, играли бликами на белых стенах, в форточку залетал насыщенный осенней свежестью воздух.

Иван дышал тяжело, его лоб покрывала испарина, и Паша вытирала влагу полотенцем. Сегодня он выпил наконец-то чашку горячего бульона и, после укола, уснул. Паша вышла в коридор и увидела сына. Он шёл к ней в белом халате, накинутом на гражданскую одежду. Она зарыдала в его объятиях, но потом успокоилась, и они прошли в комнату старшей сестры, где никого не было.

— Ну что, мама, как он? Что случилось?

— Сердце, сознание потерял на работе. Ядыкина говорит, всё зависит от организма, шансы — пятьдесят на пятьдесят. Но ты вида не подавай, улыбайся!

— Мам, ну что я — маленький? Ты лучше скажи, что у вас стряслось? Что за письмо ты мне прислала?

— А ничего, Сань! Так, всё мои болезни да плохое настроение от этого. Одиноко нам, оттого и плохо! Господи, лишь бы только он выздоровел! Я уже позвонила Евсигнееву, он завтра должен привезти профессора. А где твои вещи?

— Так я сначала домой, ключ нашёл под половицей, а потом сюда.

— Сынок, ну как ты там летаешь, на своей Камчатке? Не страшно?

— Ты как та мама, которая говорила: «Сынок, летай потише и пониже!» Прости, пойдём к папе!

— Он сейчас уснул, а то всю ночь мучился, под утро говорит мне: «Ни сна, ни отдыха измученной душе!» Он всегда что-нибудь цитирует.

Паша снова заплакала, и сын обнял её.

* * *

Всю неделю, что осталась от отпуска, Александр ходил дорожками, ставшими знакомыми, от дома до больницы. Мама практически жила в палате отца, а он каждый день варил на керогазе курицу и нёс бульон и другую провизию дворами, чтобы сократить путь. Он подолгу сидел с отцом, вглядываясь в его осунувшееся лицо. Знакомые глаза были рядом, но смотрели из неведомой дали, словно между ними стояла невидимая преграда, которая неожиданно разделила их, таких близких людей и — как оказалось на деле — таких далёких… Он жил рядом с отцом и, оказывается, ничего толком не знал о нём, никогда не задумываясь о его делах и проблемах. Теперешнее их общение сводилось к тому, что он старался что-то рассказывать, а отец слушал. Слушал оттуда, из-за своей преграды: говорить ему было трудно, и он с усилием старался улыбаться — ему надо было держаться перед сыном. и он держался, шутил, но его глаза не могли обмануть, в них сквозила отрешённая тоска расставания с этим миром, со всем, что ему было так дорого.

Всё это Саня понял интуитивно, но не верил в то, что они прощаются навсегда. Не верил в то, что ещё молодой отец может покинуть их. Главврач всё время повторяла: «Он у вас оптимист, а только оптимисты выбираются из таких ситуаций». Николай Александрович Евсигнеев, к тому времени уже председатель облисполкома, приехал сам вместе с профессором. Тот долго изучал кардиограмму, рентгеновские снимки, историю болезни и анализы. Нашёл назначенное лечение правильным и подтвердил невозможность перевозки Марчукова в Воронеж.

Временами отцу становилось лучше, и он даже просил что-нибудь из еды. Мать радовалась этому и бежала выполнять любое его желание.

Настало время Александру уезжать. И отец знал, что его отпуск заканчивается. Если сын останется, не станет ли это поводом Ване думать о своём безнадёжном положении? А если уедет — несомненно, это даст повод верить в то, что он сможет выбраться. Так думала Паша, которая вряд ли в таком состоянии могла оценить истинное положение. На самом деле нужно было остаться, но как хотелось надеяться на лучшее!

Молодой лётчик поцеловал отца и улетел, сказав на прощанье:

— Всё будет нормально, папа, я тебе обещаю!

Ах, лучше бы он не обещал, тогда бы его так не мучили эти последние слова, сказанные отцу!

Зиночка взяла отпуск и приехала — она как всегда была рядом в трудную минуту. Прошло три дня после отъезда сына, и Паша заметила, что Иван чуточку повеселел, ночью хорошо спал, а утром попросил бульона и куриное крылышко, поел. И опять уснул.

Паша возрадовалась: «Зиночка, это ты так на него повлияла!»

День клонился к вечеру. Зина прибежала неожиданно и разбудила Пашу в сестринской, где она прилегла на кушетке. «Иди, зовёт!» — только и сказала она, но лицо её было бледным как мел.

Глаза Ивана были широко открыты, он казался спокойным. Опираясь на подушки, он поднялся высоко, широко расставив руки по спинке кровати.

— Паша. Зиночка. дорогие мои! — сказал он неспешно и без привычной одышки. — Сейчас я умру.

Паша попыталась что-то сказать, но он перебил её:

— Паша, помолчи! Ко мне пришло это, когда я спал. стало невыносимо. я такого не знал. это оно. я видел его. Прошу, похороните меня в Алешках, здесь — не хочу! Так хотелось собраться ещё раз с моими друзьями. Не успел! Ничего не успел.

Неожиданно он вздохнул что было силы и замер, потихоньку сползая вниз, его глаза удивлённо смотрели на женщин, безмолвно застывших возле его постели.

* * *

И всё-таки друзья Ивана собрались ещё раз под крышей его дома. Нет, они не забыли его, как нельзя забыть песню собственной души. А он и был для них этой песней, песней их молодости, их прошлых переживаний и надежд.

Проститься с ним кроме родственников приехали Евсигнеевы, Троепольский, Мильманы, пришли сослуживцы по работе и много народа со всего посёлка. Были здесь и известные нам Розенфильда с Амелией, тихонько болтавшие на тризне, как будто ничего не случилось. Конечно, дело привычное — что жизнь, что смерть. Они сами давно уже умерли и теперь наблюдали за всем с известной долей оптимизма, иронии и немножечко — печали. Им был симпатичен Петрович, но ведь Создатель и не приставит своих слуг к кому попало! Теперь сам Иван зажжётся звёздочкой на небосклоне в лаборатории Создателя, и, кто знает, может, он именно его образу и его опыту, превратив прошедшую жизнь в сгусток воздуха, поручит вести достойных продолжателей жизни, каких-нибудь восемнадцатилетних юношей с горячими и верными сердцами.