Послание было адресовано Беннетту, и он довел его до внимания широкой общественности. Некоторые скептически отнеслись к тому, что Диккенс в «Холодном доме» называл «телескопической филантропией»[979]— хорошая работа в Борриобула-Га, которой соответствует пренебрежение дома.

Они отмахнулись от Ливингстона, как от сумасшедшего некрофила, у которого «несчастный обнаженный разум запачкан мелом и красной охрой шотландской теологии, а вокруг него висит прохудившаяся и оборванная ткань образования»[980].

Ливингстон усиливал это впечатление навязчивыми идеями, а затем и самоубийственными странствиями, которые предпринял, распрощавшись со Стэнли в марте 1872 г. Его он теперь воспринимал, словно сына. Но в своем знаменитом рассказе о встрече с Ливингстоном Стэнли его канонизировал.

Смерть доктора на коленях при молитве в 1873 г. поставила его, как выразился Сэмюэль Бейкер, в ряды «благородной армии мучеников, которые посвятили свои жизни священной цели свободы»[981]. Возвращение забальзамированного тела Ливингстона благодаря героическим усилиям его африканских слуг Абдуллы Суси и Джеймса Чумы, посчитали сверхъестественным. Для прощания его в окружении пальмовых листьев и линий выставили на Савил-роу в зале заседаний Королевского географического общества. А во время его похорон в Вестминстерском аббатстве в трауре пребывала вся страна.

Казалось, Ливингстон лелеял и хранил весь идеализм колониального предприятия, все благородство целей, все евангелистское рвение. Как написала «Бритиш куортерли ревью», «его смерть завешала работу по исследованию и цивилизации Африки, как священное наследие его стране… Жизнь, которую Ливингстон отдал за спасение Африки, — это великая жизнь, залог и пророчество спасения и искупления грехов»[982].

Он в еще большей степени вдохновлял викторианцев благодаря своим «Последним журналам», где были тщательно заменены или выброшены нежелательные места.

Некоторые последовали за Ливингстоном для выполнения той же миссии. Немногие стали мучениками, среди них Джеймс Ханнингтон, епископ Восточной и Экваториальной Африки. Вот его «Последние журналы» которого не были выхолощены, он рассказывал, как «от души сек» своих носильщиков[983]. От него почти ничего не осталось— только «череп без нижней челюсти, подошвы сапог, резиновая грелка и крышка от армейского походного ящика с кухонными и столовыми принадлежностями»[984].

Многие миссионеры продвигали империю королевы Виктории, а также проповедовали царство Христа. В доме пастора в Блантире, в поселении в нагорье Ширы, названном в честь места рождения Ливингстона, работало несколько швейных машинок. Они шили «Юнион Джеки» для подарков местным вождям. Большинство британцев возбуждали его слова о работорговле, которые включили в эпитафию в аббатстве, призывая «щедрое благословение Небес всем, кто поможет вылечить эту открытую рану мира»[985].

Однако видение Ливингстоном империи как гуманитарного крестового похода оказалось трудно примирить с тем, что продемонстрировал Стэнли. Это стало жестокой авантюрой.

Несмотря на почитание Ливингстона, который советовал ему относиться к африканцу, как «к полностью джентльмену»[986], Стэнли был убежден: миру требуются как хозяева, так и благотворительность. Поэтому (по крайней мере, по его словам) он превратил исследования в некий вид военных действий.

Когда в 1874 г. Стэнли отправился на свою самую смелую одиссею, путешествие по девственной середине Африки вдоль центрального водного пути, он установил военную дисциплину среди своих людей, сек их, скреплял цепями (а потом даже и вешал) по собственному произволу.

Стэнли вооружил их ружьями Снайдера, заряжавшимися с казенной части, что позволило его маленькому флоту во время спуска по Конго пройти сквозь строй племен, проживающих на берегах. Аборигены, судя по всему, принимали его последователей за работорговцев или налетчиков, а Стэнли редко пытался разубедить их в этом. Сила действовала быстрее дипломатии.

В любом случае, атаки с пирог «мясников-каннибалов» с перьями попугаев в волосах, браслетами из слоновой кости на руках и ядовитыми стрелами в руках, стимулировали его жажду крови. «Их дикая злоба и ненависть» убедили Стэнли: несмотря на привлекательность Экваториальной Африки, он шел по «убийственному миру»[987].

Скользя вниз по течению, мимо пахучих островов и свежих берегов, он видел очаровывающую панораму из тиковых деревьев, трехгранных тополей и воздушных пальм, «кустов и мангровых деревьев с многочисленными корнями. Они цвели у края воды, тут и там на низком покрытом травой берегу, откуда крокодил прыгает в коричневую глубину, а фырчащий и внимательный бегемот ревет. Его рев эхом отдается между высокими берегами, покрытыми деревьями, и этот звук усиливается вдвое. Ужас — это скалы, камни и пороги, ревущие, ужасающие пороги, где дико несется вода. Ты словно внезапно попадаешь в шторм, который превращает поверхность реки в кошмар. Но были еще и дикари, которые орали и выли у нас за спиной, желая получить нас на мясо».

Среди деревьев пели птицы, кричали бабуины, трубили слоны, а насекомые, как казалось, призывали к войне. Гудение несметного множества москитов «звучало для нас, наполовину проснувшихся, как шум наступающих дикарей»[988].

После эпического финального броска Стэнли добрался до Атлантики со 108 последователями. Он начинал экспедицию с 228 (некоторые из них дезертировали). Все три его белых компаньона умерли.

Стэнли доказал, что озеро Танганьика является истоком Конго, но не Нила. Он лишил Африку основной тайны, рассеял чудеса, избавил ее от единорогов и мифических чудовищ с телом льва, хвостом скорпиона и головой человека. Так Колумб очистил Атлантику от кракенов и морских змеев.

Стэнли отправил Офир и царство пресвитера Иоанна в сказочный мир. Он развеял легенды о том, что эфиопы пируют с богами и о битвах на рассвете между пигмеями и журавлями. Он стал главным среди «покорителей истины»[989], как Конрад назвал исследователей, которые и открывали неизвестные пейзажи, и плели героические мифы вокруг себя.