— Неважно.

— Нет, важно. Мои монахини не разговаривают с кем попало.

— Что это? Ваши правила стали теперь строже, чем у Юмилианы?

Аббатиса выпучивает на нее глаза, потом природная грация изменяет ей, и она тяжело оседает в кресле. Несуществующие складочки и пушинки на юбке забыты.

— Я не имела к этому никакого отношения, — наконец говорит она. — Я никогда… — Она осекается. — Это было не мое… Ну, не всегда удается удержать под контролем то, что выпускаешь на волю. Но я никогда-никогда не хотела этого.

Зуана ставит свой стакан на стол. Она не знает, верить этой женщине или нет.

— Вы позволите мне лечить послушницу?

— Если да, то что ты ей скажешь?

— Скажу, что он ее не предавал, — отвечает Зуана. — Уверена, что это поможет ей преодолеть отчаяние.

— Нет. Нет. Этого я не могу разрешить.

Не считая девушки, о которой идет сейчас речь, сидящая перед Зуаной женщина была, вероятно, ее самой близкой подругой в жизни. Ею она восхищалась, ее уважала, от ее общества получала удовольствие, ее иногда пыталась даже копировать. Но чаще всего просто ей подчинялась. Ибо таково первейшее и важнейшее правило бенедиктинской общины: подчиняться воле аббатисы во всем.

— А если она будет продолжать голодать? Что, если она уморит себя голодом?

— Тогда, чтобы не потерять половину ее приданого, нам придется устроить церемонию принесения обетов до того, как она умрет. — К изумлению Зуаны, аббатиса смеется: — У тебя такой потрясенный вид! А ведь это те самые слова, которые ты хотела от меня услышать, разве нет? В доказательство того, что я, твоя аббатиса, пекусь лишь о деньгах, а не о душах. Ах, Зуана, неужели ты так плохо меня знаешь? И значит, так они говорят обо мне, эта маленькая армия, что стоит за спиной Юмилианы? Что о репутации я думаю больше, чем о спасении души? Так?

Зуана не отвечает. Что толку в пустых утешениях?

— Что ж, в какой-то мере они правы. Временами мои методы могут показаться жестокими. Но поверь мне в одном, если ты мне вообще еще веришь. Битва, которую мы ведем сейчас, касается не только чести общины или влияния той или иной семьи. Если Юмилиана победит, если она поднимет шум и гам, который привлечет инспекторов, хуже будет всем. После того как они лишат нас доходов, предварительно замуровав нас в четырех стенах, в том числе в нашем собственном парлаторио, запретят пьесы Сколастики и отберут инструменты у оркестра, они придут к тебе. К тебе, нашедшей в этих стенах нечаянное убежище. Им будет наплевать на твои снадобья и травы. Они разобьют все пузырьки в твоей аптеке и снимут все книги с твоих полок, а разделавшись с ними, доберутся и до других, тех, которые ты прячешь в сундуке. Именно этого я со своей «жестокостью» и пытаюсь избежать. Именно это поставлено сейчас на карту.

Зуана чувствует, как ее сердце начинает сильнее биться о ребра. Так далеко вперед она не заглядывает. Но нет, она не хочет жить без своих снадобий и книг в монастыре, которым правит Юмилиана. И все же, до каких пор можно грешить против Господа, чтобы продолжать служить Ему? Она, которой под силу разрешать самые трудные задачи тела, теряется перед лицом такой сложной проблемы.

— Я все еще настоятельница этого монастыря, Зуана. И пока на мое место не пришла другая, ты обязана повиноваться мне, иначе я тебя накажу. Как я только что поступила с Юмилианой. Чего она, собственно, от меня и добивалась, — вздыхает аббатиса. — Только представь: соперница аббатисы и ее любимица вместе лежат на пороге трапезной, а другие переступают через них. Вот это будет для нее подарок.

Но и этот последний призыв к бывшей наперснице немного запоздал.

— Если вы позволите, мадонна аббатиса, мне нужно вернуться в аптеку.

Зуана встает и идет к выходу. Аббатиса наблюдает за ней.

— Зуана, — говорит она, когда та достигает двери, — она всего лишь молодая женщина, которая не собиралась становиться монахиней. На свете таких полно.

На ужин сестра Юмилиана получает одни объедки, щедро присыпанные полынью. Монахини и послушницы нервно наблюдают за тем, как она несет полную тарелку к столу. Усевшись, она съедает все до крошки, жуя с таким аппетитом, словно это не полынь, а мед, и едва заметно улыбаясь. Хотя правила запрещают во время еды смотреть куда-либо, кроме своей тарелки, присутствующие не могут оторвать от нее глаз. Серафине даже не приходится особенно изворачиваться, припрятывая еду незаметно для других, все равно на нее никто не смотрит. Кроме Зуаны.

Еда и чтение, на которое никто не обращает сегодня внимания, хотя чтицей специально назначили Сколастику за ее сильный голос, подходят к концу, и сестра-наставница встает и преклоняет колени перед аббатисой, а потом идет и занимает свое место на пороге. У нее не сразу получается лечь. Хотя на колени становиться она мастерица, растянуться на полу во весь рост оказывается сложнее. Но ведь она уже не молоденькая, а в таком возрасте, когда кости ломаются легко, а срастаются трудно.

Первой выходит из комнаты аббатиса, грациозная, как всегда, она ставит одну ногу на платье Юмилианы, старательно избегая тела. За ней идут остальные монахини и послушницы, и все как одна перешагивают через лежащую на пороге старую монахиню, а не наступают на нее, хотя из уважения или из страха, трудно сказать. Как бы там ни было, но в анналы монастырского мученичества это наказание не попадет, слишком безболезненно все проходит. Теперь, когда размежевание совершилось, все, кажется, с волнением ждут, что будет дальше.

Когда наступает ночь, монастырь еще долго не может успокоиться. В своей келье Зуана переворачивает песочные часы и наблюдает за падающими песчинками. Сколько раз сидела она так, пытаясь очиститься от дневных забот и подготовиться к молитве перед сном? Она всегда завидовала тем сестрам, которые живут легко, без остатка отдавая себя тишине и покою божественной любви. Сегодня такое спокойствие нужно ей как никогда, ибо разве может она решиться на следующий шаг в своей жизни без Его руководства?

Ее первая духовная наставница, та, что показала ей фрески в часовне, с самого начала предупреждала ее об опасностях опьянения собственным трудом. «Знания приносят тебе большое утешение, Зуана. Но знание само по себе несущественно. Наш основатель, великий святой Бенедикт, хорошо это понимал: „Не позволяй сердцу своему раздуваться от гордости. Всякий, кто возносится, будет унижен, а всякий униженный будет вознесен“».

И она пыталась: честно и старательно пыталась, но иногда это стоило ей таких усилий, что, несмотря на монашескую доброту и терпение, ей казалось, будто она вот-вот сойдет с ума. Со временем она смирилась со своей частичной неудачей. Зачем прикидываться? Он и так все знает. «Господь видит человека с небес всегда, и ангелы докладывают Ему ежечасно».

Насколько же легче ей стало, когда старая сестра-наставница умерла и она оказалась в компании ее помощницы, сестры Чиары. Той самой Чиары, с гладкой кожей и танцующими глазами и светлым и уверенным отношением к Богу и к миру вокруг. Той самой Чиары, которая умела сочетать жизнь разума с жизнью духа, не боясь вызвать Его недовольство, и чье влияние в монастыре уже тогда было значительно не по годам; тем из ее ровесниц, кому не повезло иметь столько тетушек, кузин и племянниц, покровительствующих подъему по монастырской лестнице, было до нее далеко.