У Родимцева дела шли лучше. Но и он продвигался медленно, терял людей, технику.

Стало ясно, что у немцев в глубине обороны больше сил, чем получалось по нашим подсчетам, что упорство их, несмотря на зимние неудачи, не ослабло.

Наши бойцы дрались лучше, чем в январе и феврале, увереннее, злее. Однако буквально каждый метр отвоеванной земли оплачивался кровью, большой кровью.

Следующий день я провел в дивизии Родимцева. Машина с Кучиным осталась в лесу, а сам я ползком, отдыхая в воронках и припадая за каждым бугорком, пробрался на высоту 208,9. Оттуда хорошо были видны редкие цепи залегших пехотинцев, дымки, вылетавшие из стволов пушек, темная черта немецких траншей.

Я не первый раз наблюдал генерала Родимцева, но всегда поражался его скромности, граничившей с застенчивостью. Он держался так, чтобы меньше всего обращать на себя внимание. Но эта скромность не мешала ему твердо и решительно управлять частями.

Мы не успели переброситься с Родимцевым и парой слов, как прилетели вражеские бомбардировщики. Загремели близкие разрывы бомб. Пришлось укрываться в щелях.

Первое, что мы увидели, подняв головы после бомбежки, — горящий «юнкере». Кометой несся он на нашу высотку. Мы снова опустились на дно щели. «Ю-88» взорвался метрах в шестистах, разбросав далеко вокруг рваные куски металла. Через полчаса поблизости упал еще один немецкий бомбардировщик.

Родимцев приказал узнать, кто уничтожил самолеты. Доложили: первый сбил из ручного пулемета сержант Прокудаев, второй — танкист из зенитного пулемета на КВ; фамилию танкиста так и не установили — танки ушли в атаку.

К вечеру над полем встало облако пыли. Сквозь разрывы донеслось лязганье металла, тяжелый рев танковых моторов Облако двигалось на левофланговый полк дивизии Родимцева.

Командир этого полка, отбившего за день семь контратак, был тяжело ранен. Боем руководил военком Радченко.

— Подпускайте как можно ближе, выигрывайте время. — говорил в трубку Родимцев. — На подходе наши «коробки».

Огнем с коротких дистанций полк остановил немецкие машины. Их была добрая сотня. Тем временем выдвинулась танковая бригада Малышева.

Две встречные стальные волны слились в один вал металла, огня, дыма. Немецкие самолеты кружились над танками, не решаясь освободиться от бомб. Молчала и наша артиллерия…

К утру мы узнали, что Родимцева контратаковала лишь. вчера подброшенная немецким командованием 3-я танковая дивизия. А еще через день мы познакомились с 23-й танковой дивизией, прибывшей в спешном порядке из Парижа.

Мы уже видели город, трубы фабричных окраин. Полки с отчаянной настойчивостью продвигались вперед.

Когда вводилась в бой дивизия полковника Истомина, во фланг ей ударили немецкие танки. Артиллерийский полк был раздавлен, прежде чем успел принять боевой порядок. Из района Дергачей (мы заходили севернее Харькова ввели в действие последний резерв — гвардейский кавалерийский корпус генерала Крюченкина. Сверкая клинками, промчалась вперед кавалерийская лава. А в небе стало темно от немецких самолетов.

И все же наши дивизии вышли на северные окраины Харькова. Навстречу из подвалов, полуразрушенных домов потянулись харьковчане. Мы узнали о сотнях замученных, растерзанных, доведенных до смерти. Узнали, — правда, в те дни еще далеко не полностью — трагедию харьковского подполья. Гестаповцы схватили Ивана Ивановича Бакулина и его помощников. Погибли вожаки комсомольского подполья Зубарев и другие. Предатели выдавали явки, конспиративные квартиры, тайные склады оружия…

Всем сердцем рвались мы в город на помощь его исстрадавшимся жителям. Но темпы продвижения замедлялись. Чаще и упорнее контратаковали нас свежие, отдохнувшие в тылу немецкие полки. В голосе пленных опять звучала наглость. Лейтенант Рудольф Тиц, развязавший язык лишь после того как боец-разведчик поднес к его носу автомат, сказал, что их дивизия прибыла из Франции, чтобы «уничтожить шальные коммунистические полки».

— И мы их уничтожим! — срывающимся голосом истерично выкрикнул Тиц.

Нам с Дмитрием Ивановичем в те дни не была достаточно хорошо известна обстановка к югу от Харькова. Между тем в районе Барвенково и Лозовой гитлеровцы ударом под основание обрубили глубоко вдававшийся в их оборону выступ. Наш левый сосед вынужден был бросить часть своих сил не на Харьков, а на деблокирование окруженной группировки советских войск.

Немцы же, не останавливаясь ни перед чем, старались оттеснить нас от Харькова. Они понимали, что если сдадут город, то вряд ли смогут удержать кольцо, охватившее советскую группировку у Барвенково.

На Рогачевского обрушились две пехотные дивизии и одна танковая. Полки Рогачевского откатились за Северный Донец. Правый фланг у нас обнажился.

Южнее Харькова немцы, пробив фронт танковым тараном, стали выходить к Великому Бурлуку. Мы оказались в подкове, южный конец которой того и гляди сомкнется с северным.

Дмитрия Ивановича и меня вызывает маршал Тимошенко. Застаем его в хате под Валуйками. Завернувшись в бурку, он спит на деревянном диванчике. Едва чихнем, просыпается.

— А, дружки, приехали, — и без всякого перехода, словно и не спал только что, — слушайте обстановку.

Мы садимся на бурку, которая так и осталась на деревянном диванчике. Мясистый палец командующего прочерчивает эллипс к югу от Харькова.

— Худо здесь, у Барвенково, — окружил нас немец. Вся авиация там работает… Так-то… Ладно, идемте перекусим. Тогда договорим…

После завтрака я направляюсь к Никите Сергеевичу Хрущеву. Он сидит один в маленькой горенке. Кровать, стол, пара табуреток. Осунувшийся, мрачный. От него узнаю подробности о неудачах в районе Барвенково.

Где-то неподалеку, возможно, на Валуйки, немцы сбрасывают бомбы. Звенят стекла в крестообразной узкой раме.

— Людей подбросим, — обещает Хрущев после того, как я доложил о потерях. А оружия нет. Все шлем на левый фланг… Приказ на отход получили?

Я утвердительно кивнул головой.

— Да, надо отходить за Донец, — продолжает Хрущев. — Не вышло бы, как у Барвенково… Людей сбережем, будет чем вернуть территорию. У него, — Хрущев кивнул на дребезжавшие окна, — здесь очень много сил… очень…

Мы вернулись на позиции, с которых начали наступление. Вернулись в старые окопы и землянки.

Весь июнь прошел в изнурительных боях. Артиллерийские налеты сменялись танковыми атаками, танковые атаки — бомбовыми ударами с воздуха.

Когда я сейчас думаю о весеннем наступлении на Харьков, мне не кажется, что мы так уж безупречно к нему подготовились. На наших картах были нанесены немецкие дивизии и полки, оборонявшиеся по Северному Донцу. Передний край разведали неплохо. Но чем дальше в тыл к гитлеровцам, тем более расплывчатыми, туманными становились сведения о противнике.

Но только ли в этом беда? Не было ли ошибкой само наступление на Харьков в мае 1942 года?