Открывай!

Николай Степанович ждал.

– Зараза, – сплюнули за дверью. – Тебе же хуже, первая бы узнала…

Зашлепали тапочки.

Николай Степанович выдохнул застоявшийся воздух, набрал новый – и только тогда поставил автомат на предохранитель.

Светлана сидела неподвижно. Увидев Николая Степановича, она спрятала что– то в сумочку.

– Это не нас, – сказал Николай Степанович.

– Налейте мне еще, – сказала Светлана.

– «Да здравствуют музы, да здравствует разум!» – согласился Николай Степанович.

– Скорее уж – «Не гадая, в ад или в рай:»

– Пусть так.

Светлана выпила вино. Поднесла руку к лицу, внимательно посмотрела на пальцы. Потом – провела пальцами по щеке. По губам.

– Николай Степанович…

– Да?

– Я: как была?

– Даже лучше. Шампанское творит чудеса с женской красотой.

– Ой, не о шампанском я: Говорила бабка: если молодой цыган драконью кровь употребит, тут же стариком станет.

– О, Боже! И ты сидишь и ждешь? Все это время – сидишь и ждешь?

– Сижу и жду…

Николай Степанович протянул руку, чтобы погладить ее по голове, но рука сама изменила траекторию и опустилась на бутылку…

Квартира Коминта казалась неестественно пустой, невзирая на старинную не слишком компактную мебель (мещанский стиль начала века; тридцать лет назад, когда начали расселять коммуналки, Коминт подбирал буквально на помойках брошенные прежними владельцами предметы и реставрировал их) и валяющиеся повсюду вещи. Просто не летали из угла в угол томагавки и бумеранги, а также боевые вертолеты и марсианские треножники; не работали одновременно три телевизора, демонстрируя футбол, «Мертвые долго не живут» и «Санта-Барбару»; Ашхен никого не учила жить по телефону, Коминт не размахивал гантелями, а железная дорога в детской замерла, как в годы великой депрессии. Не сидели на кухне гости и не свистел вечный на плите чайник…

Светлана провела рукой по экрану одного из телевизоров – старого, громоздкого, тяжелого, как сундук пирата – и щелкнула выключателем. Раздалось мерное гудение. Через пять минут экран замерцал.

– Его надо не только гладить, но и бить иногда, – сказал Николай Степанович. -

Вон туда, где крестик нарисован.

Светлана легонько стукнула по указанному месту, и тут же прорезались изображение и звук.

–:к этому часу, – сказал дребезжащий голос. – А сейчас я хочу представить вам нашего гостя, художника, чье имя известно всему миру – Михаила Шемякина.

Дребезжащий голос, как ни странно, принадлежал Леониду Парфенову. Точно такой же дребезжащий голос раздался, когда собеседник его открыл рот.

– Добрый всем вечер. Я рад, что именно сегодня мне удалось встретиться с вами…

Светлана осторожно села в глубокое продавленное кресло. Можно было подумать, что она совершенно спокойна.

– Михаил, как известно, вы приехали в Петербург, чтобы присутствовать при открытии памятника выдающемуся русскому поэту Николаю Гумилеву. Как автор, что вы могли бы нам сказать? Предыдущая ваша работа, если я не ошибаюсь, это памятник Петру Первому: Вы не ошибаетесь. В прошлом году…

– совершенно невозможно было различить на слух, кто из собеседников говорит.

Потом что-то треснуло, и звук пропал совсем.

Николай Степанович в некоторой оторопи опустился на подлокотник.

Светлана сидела неподвижно. Только рука ее, лежащая на колене, непроизвольно дернулась.

– Наконец, – сказала она. – Поняли. Кто он. Для нас…

– :заслонила собственно поэтические заслуги его – а они неописуемо громадны, – громче, чем прежде, продолжил телевизор. – Знаете, не так давно на радио анонсировали цикл передач о поэтах «серебряного века» – и вдруг в перечне имен имени Гумилева не оказалось. Вначале я подумал, что это инерционное умаление его роли, хотел возмутиться – а потом понял, что нет: эти горе– составители оказались парадоксально правы, потому что Гумилев не есть поэт «серебряного века», нет – он последний поэт века золотого, века Пушкина и Лермонтова…

Звук вновь пропал. На экране появился портрет Николая Степановича гимназических времен. Потом он сменился сельским пейзажем. Потом появился Николай Степанович в тропическом шлеме и с винтовкой в руке. Потом – он же в гусарской форме.

–:орган для шестого чувства, – сказал телевизор совершенно гнусным голосом.

Вновь возникли два собеседника.

– И кто же этот меценат?.. – …русской душой. Средства были отпущены… после чего: – То есть иностранцам есть дело до нашей поэзии, а собственное правительство: – :Петербурга. Нет, я бы не выражался столь резко…

Треснуло, и теперь звук исчез вместе с изображением. Николай Степанович поспешил включить телевизор на кухне – но сюжет уже кончился, и Парфенов рассказывал о новой коллекции Пако Рабана. До питерских новостей было еще минут пятнадцать.

Светлана стояла очень прямо и смотрела на него.

– Вот вы давеча про Шишкиных спрашивали, – сказала она.

– Да.

– Так вот, у цыган память, во-первых, долгая, а во-вторых – общая…

– Я это уже понял.

– И я все поняла, Николай Степанович. Еще давно поняла, да поверить было трудно.

– Вот видишь. Не стареют от этого.

– Еще ничего не значит. Может, пока вы на меня смотрите, я не старею. А как только отвернетесь…

– Я не отвернусь.

– Когда-нибудь все равно отвернетесь. Не век же…

– Я не отвернусь. Я просто закрою глаза.

Николай Степанович действительно закрыл глаза и откинул голову. Светлана обошла кресло и положила прохладную ладонь ему на лоб.

– Совсем как тогда, – сказал он. – Только гитары не хватает. И морковного чая.

Хотя есть где-то у Коминта гитара, если только ее индейцы не расколотили…

– Не надо гитары, – сказала она. – Не хочу. Ничего не хочу. Все тошно. Еще никому судьба такой подлянки, как нам, не подкладывала. Предупреждала меня бабка, а я над ней смеялась. Вот и досмеялась.

– Да, – сказал Николай Степанович. – Ты права. Не будем больше об этом.

Никогда.

– Вы хотите ехать в Петербург?

– Хочу? Не знаю. Боюсь. что придется. Не из тщеславия…

– А вдруг это: те же?

– Так ведь они-то мне и нужны. Я ничего другого и не добиваюсь, как только встретиться с ними.

– Их может оказаться больше.