— Мы узнали об этом позже, — сказал я.

— Но ведь у вас есть опыт, вы должны были чувствовать опасность и предотвратить восстание.

— Они рвались на улицы, и я пошел с ними.

Арман передернул плечами:

— Вам надо было не следовать за ними, но представить события в правильном свете…

— Но я не могу выбрать за них «правильный свет».

Он раздраженно смотрел на меня, и я пояснил:

— Я способен сделать то, о чем меня просят. Но как мне решать вместо других? Откуда мне знать, что для этих людей хорошо, а что плохо?

Антонио умер двадцатилетним с улыбкой на губах; Гарнье жадно караулил смерть, которая вышла к нему из-за угла; потухшее, одутловатое лицо Беатриче склонялось над манускриптами. Они сами были себе судьями.

— Не думаете же вы, что они хотели этой бойни? — жестко спросил Арман.

— Неужели это такое уж большое несчастье?

Мертвые были мертвы, живые — живы; узники примирились со своим заточением: они освободились от изнурительного труда и наконец могли смеяться, отдыхать и разговаривать. Перед смертью они распевали песни.

— Боюсь, что месяцы тюрьмы изнурили вас, — сказал Арман.

— А вы разве не измучены? — спросил я, вглядываясь в его бледное лицо.

— Вовсе нет.

В его голосе было столько страсти, что я стряхнул оцепенение, в котором пребывал. Я резко встал и прошелся по дортуару.

— Вся организация обезглавлена, не так ли?

— Да, по нашей вине. Что это за конспирация под носом у властей? Вот нам урок на будущее.

— Какое будущее? Вас осудят на десять, а то и двадцать лет.

— Через двадцать лет мне будет всего лишь сорок, — заметил Арман.

Я молча смотрел на него, потом сказал:

— Я вам завидую.

— Почему?

— Вы умрете. Вы никогда не станете таким, как я.

— О, я хотел бы жить вечно! — воскликнул он.

— Да, я тоже когда-то так говорил, — вздохнул я.

Я сжимал в руках зеленоватую бутыль и думал: сколько всего я смогу сделать! Марианна металась по комнате: «У меня так мало времени!» И я впервые подумал: а ведь это наше дитя.

— Я выведу вас отсюда, — сказал я.

— Каким образом?

— Ночью во дворе только двое охранников, они вооружены. Но тот, кто неуязвим для пуль, сможет некоторое время отвлекать их внимание, а беглец успеет тем временем взобраться на стену.

Арман покачал головой:

— Я не хочу сейчас бежать. Мы очень рассчитываем на резонанс, который будет иметь наш процесс.

— Но нас с вами со дня на день могут разлучить, — заметил я. — И нам очень повезло, что мы оказались вместе. Не теряйте времени, воспользуйтесь этим.

— Нет. Я должен остаться.

Я пожал плечами:

— И вы тоже!

— Я тоже?

— Вы выбираете мученичество, как и Гарнье?

— Гарнье выбрал бессмысленную смерть, и я его осуждаю. Но я полагаю, что нигде не могу принести так много пользы, как здесь.

Он обвел взглядом пустой дортуар; там, за стеной, они сидели за накрытым столом, громко смеялись и горланили пьяные песни.

— Мне говорили, что в тюрьме Сент-Пелажи режим довольно мягок?

— Это правда. К тому же представителям высших сословий отводятся отдельные помещения; этот дортуар предназначен для рабочих…

— Вот и хорошо! Поймите же, — воскликнул он, — какая здесь отличная возможность наладить контакты, поговорить! Нужно организовать союз, пока меня не перевели отсюда.

— И вас не пугают десять-двадцать лет заключения?

Он усмехнулся одними губами:

— Это другой вопрос.

Генуэзцы на равнине толпились вокруг красных палаток; пыльная дорога была пустынна. Я отвел взгляд: не мое дело было задаваться вопросами. Я держал на запоре ворота Кармоны… Когда-то и я был таким, но теперь не понимал Армана.

— Почему вы считаете, что дело, которому ты служишь, важнее собственной судьбы?

На миг задумавшись, он сказал:

— Я не отделяю одного от другого.

— Да, — кивнул я.

Я держал ворота на запоре и говорил: «Кармона будет значить не меньше Флоренции». У меня не было другой судьбы.

— Я помню.

— Вы помните?

— Я тоже когда-то был молод, давным-давно…

В его спокойных глазах сверкнуло любопытство.

— Теперь все не так?

Я улыбнулся:

— Не совсем так.

— Но ваша судьба должна стать неотделима от судьбы человечества, ведь вам предстоит жить столь же долго.

— Возможно, даже дольше, — уточнил я.

Он пожал плечами.

— Вы правы, — сказал я. — Я устал в тюрьме. Это пройдет.

— Конечно пройдет, — кивнул он. — И вы увидите, сколько полезных дел мы еще сделаем.

В партии республиканцев существовало два противоположных направления; одни продолжали цепляться за буржуазные привилегии; они требовали свободы, но только для себя; они желали только политических реформ и отвергали идею каких бы то ни было общественных изменений, видя в них лишь новую форму принуждения. Арман и его товарищи, напротив, полагали, что свобода не может быть исключительной принадлежностью одного класса и что рабочие обретут ее лишь с приходом социализма. Ничто не угрожало успеху революции столь серьезно, как этот раскол, и мне было понятно, почему Арман так упорно искал возможности объединения. Я восхищался его настойчивостью. За считаные дни он превратил тюрьму в политический клуб: с утра до вечера и большую часть ночи в дортуарах не смолкали дискуссии, и, хотя они оставались бесплодными, Арман не отчаивался. По нескольку раз в неделю жандармы хватали его и его товарищей и волокли по тюремным коридорам; иногда головы несчастных бились о ступени лестниц, о булыжники мостовой. С допросов он возвращался с улыбкой: «Мы молчали». Но однажды после допроса у него было такое же лицо, как тогда, у здания редакции «Ле Насьональ». Он сел и, помолчав, сказал:

— Те, лионские, заговорили.

— Неужели это так серьезно? — спросил я.

— Они сделали наше молчание бессмысленным.

Он уронил голову на руки. Когда он снова поднял глаза, черты его стали тверже, но голос дрожал.

— Не стоит обольщаться. Процесс затянется, но он уже не будет иметь того резонанса, на который мы надеялись.

— Вы помните, что я вам предлагал? — спросил я.

— Да. — Он встал и нервно заходил по камере. — Я не могу бежать один.