– Когда-нибудь я снова увижу Руку. И тогда я умру.

– Чепуха, – сказал я, смеясь. – Мы защитим тебя.

Отто с грустью покачал головой.

– Будем надеяться, Кристоф. Но боюсь, вам это не удастся. Рука достанет меня, в конце концов.

– Долго ты работал у обивщика? – спросил я.

– Не долго. Всего несколько недель. Хозяин плохо относился ко мне. Он всегда давал мне самую тяжелую работу, а я был тогда совсем несмышленышем. Однажды я опоздал на пять минут. Он поднял жуткий скандал, обзывал меня verfluchter Hund.[78] И ты думаешь, я с этим смирился? – Отто подался вперед, лицо его вытянулось, он нахмурился и взглянул на меня искоса хмурым, злобным обезьяноподобным взглядом. – Nee, nee! Bei mir nicht![79] – Его глазенки уставились на меня с животной ненавистью поразительной силы. Это было отвратительно! Потом он расслабился.

– Я уже не был обивщиком. – Он весело и невинно рассмеялся, откинув волосы и показывая зубы. – Я притворился, что собираюсь ударить его. Я его напугал. – Он изобразил испуганного человека средних лет, уклонившегося от удара. Потом засмеялся.

– А потом тебе пришлось уйти? – спросил я.

Отто кивнул. Его лицо медленно менялось. Он снова погрузился в меланхолию.

– А что сказали твои родители?

– Ну, они всегда были против меня. С самого раннего детства. Если у матери было два куска хлеба, то больший она всегда отдавала Лотару. Когда я жаловался, они обычно говорили: «Иди работать, ты уже достаточно взрослый. Зарабатывай себе на хлеб сам. Почему мы должны кормить тебя?» – Глаза у Отто увлажнились от непритворной жалости к себе. – Никто меня здесь не понимает. Никто не любит меня. Все они меня ненавидят. Они желают моей смерти.

– Не говори глупостей, Отто. Твоя мать не может ненавидеть тебя.

– Бедная мама! – согласился Отто. Он сразу же сменил тон, будто и не он только что все это говорил. – Это ужасно. Я не могу спокойно думать о том, что она надрывается изо дня в день. Знаешь, Кристоф, она очень, очень больна. Часто она часами кашляет по ночам. И иногда с кровью. А я лежу с открытыми глазами и все думаю, что она может умереть.

Я кивнул. Невольно я начал улыбаться. Не то чтобы я не верил в болезнь фрау Новак. Но сам Отто, развалившийся на постели, был такой здоровяк от природы, его голое смуглое тело так лоснилось животной силой, что его разговоры о смерти смешили, как описание похорон в устах размалеванного клоуна. Должно быть, он понял это, так как перестал улыбаться, совершенно не удивившись моей явной бестактности. Вытянув ноги, он без всякого усилия наклонился вперед и схватился за них руками.

– Ты можешь так, Кристоф? – Внезапная мысль обрадовала его. – Кристоф, если я кое-что покажу тебе, поклянись, что не скажешь ни одной живой душе?

– Хорошо.

Он встал и порылся под кроватью. Одна половица в углу отставала; приподняв ее, он выудил металлическую коробку, в которой когда-то хранились бисквиты. Теперь она была доверху набита письмами и фотографиями. Отто разложил их на постели.

– Мама сожгла бы их, если б нашла… Посмотри, Кристоф, как она тебе нравится? Ее зовут Хильда. Я встретил ее на танцах… А это Мария. Разве не прекрасные у нее глаза? Она в меня влюблена, как кошка, – все мальчишки ревнуют. Но это не мой тип. – Отто серьезно покачал головой. – Ты знаешь, смешно, но как только я узнаю, что девушка неравнодушна ко мне, я сразу же теряю к ней интерес. Я хотел было совсем порвать с нею, но она пришла сюда и подняла такой шум при матери. Поэтому мне приходится иногда видеться с нею, чтобы успокоить ее. А вот Труда – скажи честно, Кристоф, ты бы поверил, что ей двадцать семь? Но это правда. У нее великолепная фигура, ты согласен? Она живет в Западной части города в собственной квартире! Дважды разводилась. Я могу приходить к ней, когда захочу. Вот фотография, которую сделал ее брат. Он хотел снять нас вместе, но я ему не дал. Боялся, что он станет продавать их, а за это ты знаешь, что бывает. – Отто хмыкнул и протянул мне связку писем. – Вот, прочти, посмеешься. А это письмо от голландца. У него самая большая машина, какую я только видел в жизни. Мы встречались весной. Иногда он пишет мне. Отец прознал про это и теперь высматривает, нет ли в конвертах денег, грязное животное! Но я знаю, как провести его. Я сказал своим друзьям, чтобы они адресовали письма в булочную на углу. Сын булочника – мой приятель.

– Ты когда-нибудь получаешь известия от Питера? – спросил я.

Отто с минуту пристально глядел на меня.

– Кристоф…

– Да?

– Сделай одолжение.

– Какое? – спросил я осторожно; Отто мог попросить взаймы в самый неподходящий момент.

– Пожалуйста, – сказал он с легким упреком, – пожалуйста, никогда не упоминай при мне имя «Питер».

– Хорошо, – сказал я, застигнутый врасплох. – Если ты сам не будешь.

– Видишь ли, Кристоф… Питер меня очень обидел. Я думал, он мне друг. А он ни с того ни с сего оставил меня совсем одного…

Внизу, в мрачном дворе-колодце, где в холодную и влажную погоду никогда не рассеивался туман, уличные певцы и музыканты сменяли друг друга в представлении, которое шло почти без перерыва. Здесь были группы мальчиков с мандолинами, старик, игравший на концертино, и отец, певший со своими маленькими девочками.

У них был любимый мотив Aus der Jugendzeit[80]. Я слышал его десятки раз за утро. Отец девочек был парализован и мог издавать лишь отчаянные прерывистые звуки, похожие на ослиный рев, но дочери пели с огромным подъемом. «Sie kommt, sie kommt nicht mehr»[81], – взвизгивали они в унисон, словно маленькие бесенята, радующиеся страданиям рода человеческого. Иногда из верхнего окна вниз летел завернутый в газету грош. Он ударялся о тротуар и отскакивал рикошетом, как пуля, но девочки всегда отыскивали монету.

Время от времени фрау Новак навещала медсестра. Она с неодобрением качала головой, глядя на расположение спальных мест, и уходила. Или приходил инспектор – бледный молодой человек, всегда с распахнутым воротником (очевидно, из принципа). Он делал пространные записи и говорил фрау Новак, что в мансарде антисанитарные условия и что она непригодна для жилья. Говорил он это с легким упреком, будто мы были отчасти виноваты в этом. Фрау Новак яростно противилась его визитам. Она подозревала, что он попросту шпионит за нею. Ее преследовал страх, что сестра или инспектор заглянут в тот момент, когда квартира будет не убрана. Подозрительность ее дошла до того, что она даже начала лгать – уверяла, что течь в крыше пустяковая, лишь бы они поскорее убрались.