ведь, извините за выражение, идиот... С малолетства сподобился... Да будет известно вам: родитель мой покойный, отличавшийся строгостью чрезвычайной, однажды, когда я еще пешком под стол хаживал, за провинность мою — взял сдуру и поджег столярный клей, — чтоб наперед неповадно было, запер меня на двадцать четыре часа в только что изготовленную металлическую домовину, да еще и пригрозил, что заживо похоронит... Я, понятное дело, поверил... Тогда-то мне и открылось, что такое вечность, ибо сутки в тесном, железном ящике, в коем ни рукой, ни ногой не пошевелить, а воздуха едва-едва хватало, превратились для меня в настоящую вечность... Время умерло, и не было сей дьявольской вечности во адском чреве ни конца ни края... Ох, и страху же я тогда натерпелся!.. Одно слово, скрипел зубами так, что нижние резцы истер до самых десен. И дернул же меня черт, — добавил он совсем тихо, — поджечь этот проклятый клей! Ведь рассудком-то я повредился с тех самых пор... Помню, вынули меня из гроба, а я лежу ни жив ни мертв, слова вымолвить не могу, начисто говорить разучился. Лет десять прошло, наверное, прежде чем стал что-то боль-мене вразумительное выговаривать. Только, господин Таубеншлаг, чур, все это промеж нас! Не дай Бог, прознает кто о моем позоре, тогда прощай, мечта, прощай, грядущая слава моей дочурки Офелии!.. Гм. Н-да-с... Ну а потом в один прекрасный день в той самой металлической домовине оказался мой родитель... в ней и отправился обживать райские кущи... Царство ему Небесное!..

А потому как вдовец был, то малая толика деньжат да дело — мы ведь все спокон веку по плотницкой части — перешли по наследству ко мне... И остался я один-одинешенек на всем белом свете, не знаю, что и сталось бы со мною, если б высшее Провидение не снизошло к молитвам моим слезным — ведь глаза чуть себе не повыплакал в горе по усопшему родителю — и не послало мне во утешение господина обермайстера Париса, который, аки ангел небесный, кротко сошел в мой осиротевший дом. Неужто вы не знаете знаменитого артиста господина Париса?! Он так добр, что приходит к нам через день давать моей дочери уроки... ценического мастерства! У него даже имя как у древнего греческого бога Париса, одно слово: избранник — он и в колыбели избранник! Гм. Н-да-с... Много воды утекло с тех пор, госпожа Мутшелькнаус, супруга моя, ходила еще тогда в девах. Гм. Н-да... А господин Парис с первого взгляда сумел разглядеть в сей целомудренной, непорочной деве Божью искру... Знаток человеческой души, он враз смекнул, что в ней пропадает великая актриса, и, бросив все, занялся исключительно устройством ее артистической карьеры. Сам посвятил свою благодарную ученицу в высшие тайны искусства и не успокоился, пока она не стала мраморной нимфой в одном приватном столичном театре, куда были вхожи лишь истинные ценители юных талантов. Гм. Н-да-с...

Обрывочная речь, внезапные паузы, которыми она перемежалась, наводили на мысль о том, что сознание гробовщика периодически потухало, а потом вдруг снова вспыхивало неверным трепетным огоньком. «Свеча на ветру, да и только! Видать, бедняга и по сей день не оправился от своей страшной пытки в металлическом гробу, — мелькнуло у меня в голове, и я внезапно как прозрел: — Да ведь он по-прежнему заживо погребенный!..»

— Ну так вот, не успел еще полноправный наследник — я то бишь — и хозяйство-то свое толком оглядеть, как явился ко мне господин Парис и под секретом великим известил: мол, знаменитая мраморная нимфа Аглая, проезжая инго... инкок... инкогнито через наш городишко, случайно увидела меня при погребении. Гм. Н-да... И вот, глядя на сына, проливающего безутешные слезы у могилы родителя, она изрекла... — господин Мутшелькнаус вдруг вскочил и принялся с пафосом декламировать, вперив в темноту свои маленькие, водянисто-голубые глаза, как будто читая там видные ему одному огненные глаголы, — да, а изрекла она вот что: «Се человек, и нет мне на этом свете жизни без него, стану ему верной женой, надежной опорой

в трудах его праведных, светом негасимым в житейской нощи. И подарю я мужу моему возлюбленному дитя, жизнь коего посвящена будет одному лишь искусству. С колыбели привью я младенцу чувство прекрасного, и глаза его отверзятся чистым возвышенным идеалам. Ради него пожертвую я своим призванием, и пусть в юдоли серых будней разобьется мое бедное сердце! Прощай, искусство! Прощай, слава! Прощай, театр! Аглая покидает вас, и уж никогда боле не вернется она на подмостки». Гм. Н-да-с...

Гробовщик смахнул набежавшую слезу и медленно, опустошенно — глаголы явно потухли — опустился на стул.

— Гм. Да. Господин обермайстер рыдал во весь голос и рвал волосы у себя на голове... Это когда мы втроем уже сидели за свадебным столом... А потом вдруг как возопит: «О, горе мне, несчастному! Отныне конченый я человек. Что мой театр без великой Аглаи?! Балаган! О боги, я разорен!» Гм. Н-да... Той тысячи гульденов, которую я заставил его принять, чтобы он хотя бы первое время мог как-то сводить концы с концами, хватило, понятное дело, ненадолго. Гм. Н-да-с... С тех пор ходит бедолага как в воду опущенный. Вот только недавно, когда вдруг обнаружил в моей дочери прирожденный травматический талант, вновь как будто воспрял. Гм. Н-да... Видать, на следственное, она ведь дочь госпожи Аглаи... Н-да, велики чудеса Твои, Господи! Иное человеческое дитя музы избирают уже с колыбели. Офелия! Офелия!!!

Охваченный внезапным порывом восторга, старик схватил мою руку и принялся изо всех сил трясти ее.

— Да будет вам известно, господин Таубеншлаг, что Офелия, мое дитя, — это богоданный ребенок! Господин Парис всегда говорит, когда заходит за своим жалованьем ко мне в мастерскую: «Не иначе как сам великий бог Весталус присутствовал при том, как вы, мастер Мутшелькнаус, зачинали дитя сие благословенное!» Ведь Офелия... — и голос гробовщика вновь понизился до шепота, — но это промеж нас, как и... и... тьфу ты... ну да, как и крышки эти проклятые... Гм... О чем это я?.. Ах да, ведь Офелия явилась на свет Божий по прошествии шести месяцев. Гм... Всем прочим детям на это потребно никак не менее девяти. Гм. Н-да. Но для избранников, отмеченных рукой судьбы, закон не писан. А Офелия, равно как и ее мать, рождена под королевской звездой... Гм... Одно плохо — непостоянная она... звезда эта самая... Ну да ладно, хоть госпожа Аглая и не велела мне об этом рассказывать, но