Недавно от Р.Р., одного из так называемых интеллигентных защитников умеренного и культурного употребления алкоголя (не без основания их нынче считают наиболее ядовитыми его проповедниками…), слышал я «совершенно точные» статистические сведения. Мол, из ста процентов клинических алкоголиков (на определение подобного статуса личности тоже существует «совершенно точная» научно-статистически-медицинская норма…) четыре процента живут до старости, не попадают под транспорт, не суют руки в шкифы и шестерни и даже выполняют, а то и перевыполняют норму и план, не совершают нарушений общественного порядка, кроме разве того, что совершенно не закусывают да и вообще ничего не едят, умудряясь из чистого алкоголя получать все необходимое для жизнедеятельности организма… но, что еще более удивительно, рождают нормальных детей, на которых ни в чем не сказывается алкоголизм родителя; правда, пока еще наука не успела установить, передаются ли по наследству эти удивительные свойства. Но если передаются, далее подумал я, но рассуждал все тот же теоретик, то четыре процента есть в биологическом смысле цифра гигантская, куда более важная, чем остальные девяносто шесть оставшихся процентов, потому что тогда это уже мутация! А в наш век полуголодающего человечества, нехватки природных ресурсов на такую мутацию можно делать ставку. Ибо человек, который заправляется, как автомобиль, топливом (кстати, куда более дешевым и неограниченным, чем бензин), исключительно перспективен в эколого-экономическом смысле. За этими четырьмя процентами от ста может оказаться великое будущее…

Любопытен этот текст: цензура пала, а редактура, привыкшая десятилетиями нести предварительную ее функцию, не так легко сдавала свои позиции. Цензурные запреты и внутренняя свобода оказались не настолько взаимосвязаны, как нам казалось. Подчинение установкам стало нормой, вошло в плоть и кровь: можно-то можно, а вот это уж слишком!..

С.П. Залыгин хорошо ко мне относился. Подписывая повесть в номер, оставил свой вздох на клочке оберточной бумаги: «У классиков не требовалось так много пить, чтобы выражать умные мысли».

Родилось с названия, от которого я уже не мог отказаться: ОО – два О – кто кого ждет?

«Птицы» как-то сами собой прильнули к «Человеку» как своего рода сократические диалоги. Путешествие перерождалось в повесть, повесть перерождалась в роман… Склонность к трехчастной структуре привела меня к поискам третьего собеседника. С биологом и художником я уже поговорил… с кем еще? Приматолог был бы слишком близок к биологу, хотя действие и должно было происходить на пути в обезьяний заповедник в заповеданном нам 1984-м… Историк? – не хотелось рыхлить столь сомнительное поле. Померещился было музыкант – но он тоже художник. Физик, математик? – некий специалист по взрывам, по катастрофам, по теории хаоса… но я слишком мало знал, чтобы его выдумать, а изучать источники не имею склонности. Третьего героя, как доктор Д. или Павел Петрович, не было, а без него не могло быть и третьей части. А я так хотел предсказать 1984-й!

Опоздал. История проехала поверх замысла. Перестройка, гласность, заграница. Всё можно – поговорить не с кем. Собеседника не стало. Пришлось заговорить с самим собой – не свободное, единственное решение: Я и ОН в одном или двух лицах. (Это было мне не чуждо: еще в 1959 году я начинал свой первый роман под названием «Он – это я».) Опоздав на двенадцать лет, лишившись прозрений, я был вынужден дописывать «Обезьян» задним числом в другой реальности, в Германии, правда, хотя бы в год Обезьяны – 1992-й. В немецкой газете я увидел карту родины с заштрихованной Украиной. Будто она была наконец завоевана. Если Украины нет, значит и Союза нет. Империя пала. Точка. Точка боли. Роман «Оглашенные» состоялся раньше, чем был написан.

Но я был связан договором с немецким издательством, и пришлось нагонять историю.

«Ожидание обезьян» было опубликовано в осеннем «Новом мире» за 1994 год и снабжено сноской, намекающей на то, что это третья часть и завершение романа. Публикация вызвала кислую реакцию критики. Я был выброшен на берег из мейнстрима как шестидесятник (к каковым никогда себя не причислял). Однако мог гордиться списком номинаторов, не сговариваясь, выдвинувших «Обезьян» на «русского Букера»: А. Арьев, С. Бочаров, Вяч. Вс. Иванов, Вольф Шмид… но не попал даже в шорт-лист.

Букер, мейнстрим, шорт-лист… время лопотало на воляпюке. Рынок одичал, и издательства не рвались меня более печатать. Так и вышло, что сначала «Оглашенные» появились в переводах. Правда, название не удавалось перевести в русском смысле слова: по-немецки это оказался «Человек в пейзаже», по-французски и фински – «Ожидание обезьян», на голландском – «Два человека», по-английски ничего не получалось, пока моя переводчица Сьюзан Браунсбергер не изобрела свое – “The Monkey Link”, в свою очередь непереводимое на русский. «Обезьянья связка»… это автомобильный термин: запасное звено для скрепления порванной цепи (что надевались в былые времена на колеса при гололеде). Любопытно, что этому устаревшему сленгу пришло на смену выражение russian make (сделано по-русски), означающее примитивное, но остроумное приспособление (лестно!).

Зато обозначение жанра придумал я сам – Pilgrimage Novel, и это оказалось вдруг очень по-английски, поскольку восходило к XVII веку. Так что русский подзаголовок «Роман-странствие» оказался переводом с моего английского.

Русские издатели по-прежнему не телились, и пришлось идти своим путем: издавать книги, как я хочу, а не как они (все те же они!) хотят. Мой проект тут же поддержали: сначала Галина Гусева в Москве, потом Иван Лимбах в Петербурге. «Оглашенные» наконец вышли отдельными изданиями в моем собственном дизайне.

Амбиции книжного дизайнера всегда дремали во мне. Но из художественных способностей я обладал только вкусом, как из музыкальных только слухом (ни нарисовать, ни спеть, ни сплясать – ничего этого я не умею), зато я знаю, что мне нравится (хочется), а что нет.

Как только я увидел этого Шекспира-птицу, щиплющего себя за нос, я не мог отделаться от него. Это была дурная черно-белая репродукция неизвестного художника XVIII века в немецкой книге по шизофрении. Сделав на ксероксе копию, я таскал ее за собою вместе с рукописью «Оглашенных»: безумец этот стал моим соавтором. Копия измялась, трещинки придали ей современность подлинника, не в силах атрибутировать картину, я ее авторизовал (см. с. 152). Дальше больше. Американцы, мягко говоря, консервативны в книжном дизайне. Я был недоволен их обложками. А тут вдруг позвонили, мол, что бы я хотел… Я переслал им свою «авторизованную» копию и попросил выбрать шрифт из десятых годов XX века. Мою копию они, естественно, недооценили, но Америка есть Америка, и то, что мне не могли сделать в Германии, им удалось: они нашли подлинник! Он находится в Инсбруке в Музее народного творчества. Картина обрела цвет, хотя художник так и остался неизвестным. Зато сам мотив человека-птицы оказался более известным. Моя переводчица Розмари Титце разыскала старинную немецкую гравюру на ту же тему и явно копирующий ее русский лубок, и, разобрав родные славянские буквы, понял я наконец, чем так гипнотизировала эта картинка мое подсознание: гордыня человеческого разума. Не в этом ли пытался я разобраться всю свою жизнь?