Вклад художника

А ведь сатана был хорошо заметен и без куртуазных песен: его ваяли на тимпанах Сен-Лазара в Отене, в сценах от Искушения до Страшного Суда, как и на сотнях других зданий, рисовали меж завитков инициалов «Нравственных поучений в книге Иова», на фресках Аньер-сюр-Вегр, и повсюду в устрашающем виде. Он отнюдь не нуждался в словах, чтобы показать себя: он был змеей, волком, чудовищным животным, иногда огнем. Человек, изображавший его таким, тоже выражал свое чувство – значит, искусство вполне можно считать одним из путей познания. Но привести здесь бесконечные списки живописных и скульптурных памятников или произведений еще более невозможно, чем списки текстов, о которых только что шла речь. Их составление может представить интерес лишь в одном смысле – оно показывает, что в конечном счете от эпохи средневековья нам осталась, и порой еще в неизменном виде, такая масса построек, живописных и скульптурных украшений, дешевых или роскошных изделий из дерева, металла, стекла, слоновой кости, тканей или камня, которая по самым скромным подсчетам более чем в сто раз превосходит по численности всю совокупность текстов, с которыми я только что попытался познакомить своих читателей. Это богатое месторождение стало предметом описей, совершенно неполных и по сей день даже в таких странах, интересующихся своей старинной культурой, как Франция или Италия. Чтобы еще усложнить восприятие этого сокровища, надо отметить, что многие из этих произведений, особенно построек, в течение веков претерпели немало искажений и переделок в угоду сиюминутным потребностям или просто-напросто моде. Если письменное свидетельство плохо воспринимает переделки, разве что в форме «глосс», добавляемых придирчивым читателем, то почти нет церкви или замка, которые за тысячу лет не знавали бы пристроек, трансформации, перепланировки и перемен в отделке. Мы восхищаемся готическими соборами XIII века и крепостями XIV века, но совсем забыли, что эти шедевры заменяли собой другие, систематически разрушаемые: готика родилась на руинах романского искусства, а последнее уничтожило искусство каролингское. Если по удивительной случайности оказывается, что эти последовательные стадии строительства еще сосуществуют, как в соборе Бове, это производит поразительный эффект.

Так что пытаться дать историю развития всех этих произведений мы здесь не станем; их породили возможности места и потребности момента – камень часто заменял дерево не из-за своих огнеупорных качеств, а потому, что, например, позволял возводить строения, скругленные в плане: так, в замках круглые башни вытеснили квадратные, поскольку исключали появление «мертвых углов» во время нападения; когда были признаны римские технологии цементации и в каменоломнях появилась длинная пила, тесаный камень вытеснил сухую кладку, кирпичные «постели» и opus spicatum (кладку «елочкой»); когда распространилась живопись маслом на холсте, более соответствовавшая новым вкусам, отказались от фресковой живописи на стенах. Поступление все новых технологий из Средиземноморья или Центральной Европы позволяло улучшать сельскохозяйственный инвентарь, конскую упряжь, ткацкие станки или мялки; что касается миниатюры, ставшей чрезмерно дорогой, когда с появлением печати возникла потребность в ее размножении, она уступила место гравюре на дереве, покрываемом чернилами, а потом на меди. Я мог бы и дальше перечислять примеры технических модификаций во всех сферах, но достаточно будет добавить, что все эти «совершенствования» имели социальные или моральные причины, иногда даже экономические: демографический рост городов разрушал церкви, ставшие слишком маленькими, выбор места для новых замков был связан с появлением осадной артиллерии. А в последние века средневековья чума и война вызвали к жизни художественное течение «макабр», где огромную роль играло изображение смерти, как в свое время культ Девы Марии порождал многочисленные «рождества», распятия и «успения».

Средневековое искусство во всех его выражениях насчитывает тысячу лет. Поэтому попытка найти его общие черты обрекает исследователя на бесконечный поиск, поскольку мы только что видели, что они тесно связаны со своим временем. Если я все-таки занимаюсь этим, то сознаю, что наше время и его чувствительность, несомненно, не смогут без риска ошибки дать нам ключи от средневекового искусства. Кроме того, надо добавить, что здание, как и его декор, было делом рук специалистов, в замыслах которых, как, правда, и поныне, не всегда находили место чувства и вкусы народа. Да и непонятно, как и с чего бы, прежде чем возвести или украсить церковь или замок, кто-то стал бы советоваться с крестьянами деревни или подмастерьями из мастерской. Выше я говорил, что «строители соборов», скорее всего, были добровольцами, толкавшими тачку, и что, особенно в городе, когда бюргеры считали, что потратили уже достаточно денег на строительство, которое все не кончается, они отказывались платить дальше, и строение оставалось незавершенным, как в Бове или в Кельне; еще было счастьем, если успевали полностью или частично возвести одну из башен фасада, как в Сансе, Страсбурге, Труа, Амьене и многих других местах.

Притом, и это здесь важно для меня, представляется бесспорным, что производители работ на стройках, в ремесленных мастерских или монахи-миниатюристы в монастырях в большей степени испытывали моральное давление, чем материальное; конечно, в их работах отражалось то, что тогда думали и считали беднота или богачи. Но иногда нетрудно выделить личный вклад художника, даже если считается, что тема или план ему были заданы: маски и гротескные фигуры на креслах и капителях, беглые сатирические наброски пером внутри инициалов красивой книги, чувство юмора, оживляющее даже сцены Страшного Суда, как в Отене, отражают свободу исполнения и, может быть, даже намерение исполнителя избавиться от оков «программы», которую ему таким образом удается обойти. В таких случаях трудно однозначно интерпретировать какую-то форму или тему – все кажется символами, то есть рамками для упрощенной идеи; нам интересно лишь одно: имели ли эти обращения к подсознанию какой-либо шанс на то, что их воспримут простые люди. Я могу здесь привести не одно такое обращение: прежде всего обращение к свету – эмблема дома Божьего, который тем самым вступает в повседневную жизнь; принцип вертикальности – эмблема возрождения человека в противовес горизонтальности ползучего зла; потребность в центре – центре сакральных частей здания или убранства, точке схождения линий на рисунке, это распятие, пересечение стрелок, фигура Христа. Под таким углом зрения символический смысл приобретают простейшие геометрические формы, как квадрат – квадрат небесного Иерусалима, королевской aula (дворца), римского лагеря, общепринятый образ замкнутого мира. Круг становится путем, по которому движутся светила в небе как Творении Божьем; не имея начала и конца, он являет собой образ совершенства. Спираль – это, наоборот, последовательные и продолжающиеся круги, исходящие из единого центра, в качестве образа бесконечности; наконец, крест – это далеко не только эмблема мучимого Христа, это образ четырех направлений, четвертующих человека, даже в большей степени астрономических и физических, чем духовных; крест, приведенный в движение относительно самого себя, становился символом подвижного мира, и греческое искусство широко применяло «свастику», как ее называют, задолго до того, как она стала эмблемой политических режимов, мнящих себя новыми. Все эти и многие другие соображения имеют в глазах историка чисто теоретическое измерение, но они во многих отношениях интересны. Можно ли было надеяться, что внизу, где кишит масса простых людей, уловят отзвук этих умозрительных рассуждений?