– Прошу близких проститься с Александром Андреевичем, – возвестил голос распорядителя похорон.

Георгий Андреевич поднялся на подиум. Сходства между братьями не было никакого, оно проявилось вот здесь и сейчас, в лице Сашки, уснувшего навеки, освобожденного от мук, от несносных болей последних дней, в лице спокойном и величественном. Вот он встанет, улыбнется, скажет: «Эк я вас разыграл!» – и голос явственно прозвучал в ушах… Но вот Георгий Андреевич наклонился над братом, поцеловал холодный, каменный лоб, и отлетел Сашкин голос, и неудержимо прорвалось рыданье, а ведь стыдно среди чужих людей. До боли прикусил губу, быстро сошел вниз, отыскал глазами пустой угол и уж там, закрыв руками лицо, дал волю слезам и острой сердечной боли.

Стук молотка вбивал эту боль все глубже, и стоило многих сил удержаться на ногах, подойти к Марии Викторовне, бормоча бессвязные формулы утешения, вести ее к автобусу, а там дальше – на кладбище, в какой-то зал, снятый военными для поминок, где опять говорили о талантливом инженере, о вечной ему памяти в сооруженных по его проектам мостах… А Георгий Андреевич снова сквозь все звуки слышал Сашкин голос, а закрыв глаза, видел его всего – медлительного, всегда спокойного и трезвого во всем, кроме любовных увлечений.

* * *

Вернувшись в Москву, Георгий Андреевич уговорил братьев большой компанией поехать в Зубцов, к Первовскому. Очень уж тяжко в московской квартире – давным-давно заселена Сашкина комната чужими людьми, и вроде привыкли к этому, но как глянешь на дверь, все мерещится, что вот откроется и в коридор выйдет живой брат. Опять же лермонтовская лекция – при своих, понимающих легче будет читать.

Дамы ревниво и насмешливо осматривали Лидию Самсоновну – ах, такая ли женщина нужна нашему блистательному Жоржу! – и сплетня готова была вспорхнуть тонкими намеками над кухонным столом: резали салаты, в духовку закладывали пироги с мясом и с капустой, а мужчины – что мужчины в час готовки? – кто в гостиной пульку в преферанс расписывает, кто бродит по больничному двору. На веранде два Жоржа и Левушка рассуждают о лермонтовской тоске в преддверии фелициановской лекции, о феномене ранней смерти, она витает над головами, и образ Александра Фелицианова встает перед глазами, опровергая явь. Всю эту неделю, засыпая, Георгий Андреевич видел брата, слышал его живой голос – почему-то Сашкина смерть воздействовала сильнее, чем предполагалось: он не ожидал от самого себя такой привязанности к младшему, поистине кровной. И спросил было Левушку, что он-то чувствует в эту минуту…

На полуфразе Фелицианова вбежал соседский мальчишка:

– Дядя Георгий! Включайте радио! Немцы войну начали!

В гостиной уже брошены были карты, игроки сидели притихшие, сбежались из кухни женщины, и голос Молотова из тарелки, заикаясь и волнуясь, вещал немыслимое, непредставимое:

– …наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек…

Да как же так, Вячеслав Михайлович? Не вы ли только что, меньше года назад, клялись в дружбе с германским народом и разве что не целовали дорогого гостя Иоахима фон Риббентропа? Не ТАСС ли всего неделю назад уверял народ, что никаких угроз от западных границ не ожидается?

Не время задавать запоздалые вопросы. Время отвечать.

– Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

* * *

В августе, девятнадцатого числа, Жоржа вызвали в Москву телеграммой. Мама умирает, хочет проститься. Выезжай немедленно.

Училище как раз в эти дни переформировали: старшим курсантам присвоили лейтенантские звания и послали на Западный фронт, преподавателей и первокурсников переводили куда-то на Урал. Получив телеграмму, отправился на вокзал – сегодня вечером ждали эшелон на восток. Толком даже не простился с Лидией Самсоновной – Георгий Андреевич, только что уволенный (до танцев ли теперь?), не был уверен, что его возьмут до Москвы. На вокзале в сумятице с трудом нашел замполита училища, ни о чем спросить не успел – тот втолкнул его в теплушку. «Некогда, Фелицианов, потом разберемся!» Дорогу, пока ехали, несколько раз бомбили, обстреливали из пулеметов с бреющего полета. Было не страшно, было унизительно, как в гражданскую на станции Блотница.

Маму в живых Жорж не застал. Чувствуя свою невольную вину, взял на себя все похоронные хлопоты.

На Пятницком кладбище будто бес поселился. Еще когда отца хоронили, никак не могли найти могил деда и прадеда и пришлось рыть могилу на новом участке, у самой ограды, а на дедовский памятник наткнулись случайно, разбредаясь после завершения обряда. Перехоронить тогда не разрешили, сказали, только через пятнадцать лет. Мама просила перед смертью, чтобы ее похоронили на их родовом месте, а отца, когда разрешат, перенесли в ту же могилу. И опять бес водил Фелициановых. Вроде и договорились с могильщиками, и место им указали у дедовского памятника, а когда пришли процессией к своей ограде – она была пуста. Бригадира могильщиков, с которым Жорж договаривался позавчера, призвали в армию, сменщик же ничего не знал и вырыл могилу рядом с отцом в самом конце кладбища, оставив старое место, если оно найдется, за двоюродными братьями и сестрами.

Когда весной сорок второго Георгий Андреевич, еще слабый после госпиталя, придет сюда, он уж не увидит надгробного отцовского креста: завод, расположенный за оградой, прихватил кусок кладбища, и теперь Фелицианова с ненужными тюльпанами отделял от родительских могил новый забор с колючей проволокой и хорошо памятной вышкой с вертухаем.

Подумать только, всего полгода…

Пижонство наказуемо. Георгий Андреевич, натура артистическая, полюбил вагнеровские бархатные береты. И вот однажды в Сокольниках за ним увязался крайне неприятный тип в рыжей кепке, вроде как нищий, но для настоящего нищего слишком исправен в одежде, даже брюки не пузырились на коленках, хотя линялый шарф у него был грязноват, а ботинки не помнили гуталина. И на алкоголика был непохож. «Дай пять рублей, дай пять рублей!» Откуда у Фелицианова такие деньги? Он поначалу молчал, никак не реагируя на приставания, но, когда этот тип схватил его за рукав, вырвался и пригрозил:

– А ну отстань! Милицию позову.

Тип же ощерился безобразной улыбочкой:

– Нет уж, милицию я позову. – И заорал на всю Стромынку: – Граждане! Держите! Это немецкий шпион! Он им знаки подает, куда бомбить!

Георгий Андреевич и ахнуть не успел, как оказался в гуще сбежавшейся на крик топы.

– Шпион, шпион, его товарищ в кепке выследил! И одет не по-нашему. Он фашистам знаки подает, из ракетницы пуляет…

– Задушить на месте гада!

– Нет, надо в милицию свести, пусть там разберутся.

Уж лучше бы на месте растерзали. Знаем мы, как милиция разберется. Но что ж делать? Лепетать оправдания бессмысленно – не поверят, толпа наэлектризована… Буду молчать, а там посмотрим.

С обеих сторон Георгия Андреевича схватили цепкими сильными руками, еще и толкотня была – каждый норовил сам волочь пойманного шпиона, не держать, так хоть ущипнуть. А Фелицианов молча, сомкнув губы, шел куда ведут, не огрызаясь, не глядя по сторонам.