Как поступим, Михайло Ярославич?

Мыслю, надобно дозоры в стспь слать и, коли Андрея с ордынцами обнаружат, закрыть татарам дорогу на Москве-реке, рубить, не ведая пощады, как дядька наш, великий князь Андрей Ярославич, на Клязьме бился, реку ордынцами запрудил. Покажем татарам, что русские гридни славу сохранили, а князья честь не растеряли. Сразимся, а там будь что будет.

Долго молчал Даниил Александрович, бороду теребил, виски тер, наконец промолвил:

Речь твоя хорошая, князь Михайло Ярославич, и я с тобой на том стоять буду. Бог не выдаст — свинья не сожрет, брат Михайло.

В глухую полночь ожили московские палаты князя Даниила. Зажглись свечи, и но скрипучим половицам в опочивальню Даниила Александровича прошагал боярин Стодол. Разбуженный шумом, князь одевался поспешно. Отрок подал теплые сапоги на меху, и Даниил, натягивая их, спрашивал гридина:

Отчего тревога, Герасим?

Не ведаю, князь.

В опочивальню вступил Стодол, и Даниил повернулся к двери:

Орда?

Нет, княже, весть добрая.

Сказывай, — облегченно вздохнул князь.

Дозор из степи: великий князь из Орды едет без татар. Бог смиловался над нами.

Радость-то, радость, боярин. Шли гонца в Тверь.

Да уж велел поднять гридина Олексу, одвуконь поскачет.

Значит, не дал Тохта воинов! То-то огорчился брат Андрей! Поди, мыслил, как карать нас станет.

Расчесался костяным гребнем Даниил, бороду пригладил, потом вдруг спросил:

А не прежде ли времени возрадовались? Ну как вслед за Андреем ордынцы нахлынут?

Посмотрел вопросительно на Стодола.

Тот ответил неуверенно:

Допрежь такого не бывало. Вспомни, княже, брат твой, князь Андрей, самолично водил татар. Вон как нагрянул с царевичем Дюденей на Дмитрия Александровича — поди, не запамятовал?

Даниил нахмурился. Он не любил напоминаний о прошлом, тем паче когда с Андреем заодно против Дмитрия стоял.

Дай-то Бог, чтоб так оно было. Однако поберечься надобно. Ты, Стодол, дозоры со степи не снимай и дружину наготове держи.

Вошли Юрий с Иваном. Старший сказал:

Кажись, пронесло грозу.

Погоди ликовать, — осадил Даниил сына, — ордынцы коварны.

Ужели коварней дядьки нашего?

Господь воздаст ему, — ответил Даниил. — Всяк за свои действия ответ понесет.

Его люд сурово судит и по справедливости. А слово народа живуче, оно из поколения в поколение передается, — заметил Стодол.

В крови тонет великий князь, — поддакнул Даниил.

Юрий хихикнул:

Его грехи княгиня Анастасия отмаливает.

Иван посмотрел на брата осуждающе:

Не тронь тетку, Юрий. От добра ль княгиня в монастырь удалилась?

Иванова правда, — согласился князь, — у княгини Анастасии своя жизнь. — И уже Стодолу: — Проследи, чтоб Олекса не замешкался.

* * *

Дарья вытащила из печи тлевшую головешку, вздула огонь и зажгла фитилек плошки. Потом принялась собирать Олексу.

Из плотно укутанного холстиной берестяного короба извлекла хлебец, отрезала кусок сала, достала несколько луковиц, все уложила в кожаную суму.

Со двора явился Олекса, сказал:

Ты еды-то поменее клади, чай, тверичи не дадут помереть от голода.

Аль до Твери есть не намерен? Угораздило же меня за гридина замуж пойти, сколь раз зарекалась. И чем ты мне приглянулся?

А я гуслями тебя взял.

Только и того.

Поди, помнишь, я в Твери у князя пел. Ворочусь, сниму гусли со стены, потешу тебя, Дарыошка… Ну, мне пора. — Заглянул в зыбку: — Марья на тебя, Дарьюшка, похожа. Красавица.

Уж и скажешь! — рассыпалась в сладком смехе Дарья.

Какая есть.

И, поцеловав жену, Олекса ушел.

* * *

По снежному бездорожью гнал Олекса коней, пересаживаясь с одного на другого. А в Твери и передохнуть не дали, в обратный путь выпроводили.

Вез Олекса грамоту князю Даниилу Александровичу от Михаила Ярославича, и писал тот: если и явятся ордынцы, то ждать их надо по теплу, когда оживет степь и установятся дороги.

Всем известно — не любят ордынцы зимнюю степь. Покоится она под снегом, и от бескормицы падеж конский. Морозы и метели людей тоже не жалеют, особенно старых и хнорых,

Уныло зимой в степи. Голодные волки к становищам близко подходят, воют тоскливо, скот режут и мало боятся человека. А весной, когда поднимется трава, татарин седлает отъевшегося на обильном пастбище коня и отправляется за добычей…

Скачет Олекса, и мысли скачут. О чем только не передумал он, а чаще всего Дарью вспоминал. Закроет глаза, и вот она с Марьей на руках.

Увидел бы его дед Фома, то-то обрадовался бы! Как беспокоился он, что умрет, а парнишка бездомным останется… Пошевелил Олекса губами, высчитал — получилось тому лет десять минуло. Как быстро летит время! А казалось, давно ли с дедом по миру хаживали?..

Уже под самой Москвой погода начала портиться, загудел ветер, повалил снег, да такой, что гридин сбился с дороги. На счастье, кони на избу наехали. Одна изба, и та в землю вросла, снегом засыпана и топится по-черному.

Олекса привязал под навесом коней, торбы с зерном на их морды надел, в избу вошел. Под осевшей притолокой едва ли не вдвое согнулся.

В избе лучина горит, старик, совсем белый, у огня сидит, гридину рад. Принялся выспрашивать, откуда и куда тот едет. Сказал Олекса, а старик опять с тем же вопросом. Понял гридин: глухой дед.

Долго не мог заснуть Олекса. Старик поведал ему, что была у него жена, да татары в неволю угнали, дети померли, и живет он теперь один, смерти ждет.

А еще вспоминал дед, как с великим князем Владимирским Андреем, прославленным братом Невского, ходил на ордынцев, и много их тогда побили…

«Видать, не менее восьмидесяти лет деду, — подумал Олекса, — а его еще ноги носят, и пищу сам себе добывает, силки ставит, и даже коза молочная у него есть…»

К утру снег перестал, и солнце заиграло. Оставив деду все, что в суме имелось, Олекса отправился в путь.

* * *

Минуло восемь лет, как Андрей Александрович сел великим князем Владимирским. В Городце княжил, Дмитрию завидовал. А чему? Удельные князья как брату не повиновались, так и его не слишком почитают, да еще в раздорах винят. Эвон, епископ Сарайский Исмаил не о том ли речь вел?

Но что может князь Андрей поделать? Уж он и татар приводил, страхом намеревался взять… Ордынцы побывали и ушли с добычей, а он, великий князь Владимирский, с князьями удельными остался, и те ему, как и прежде, не повинуются…