О какой победе писал этот воин? Нам кажется – речь здесь идет вовсе не о победе во Второй мировой войне. Речь шла о победе, призванной отстоять право на саму суть Японии, ее образа жизни (и смерти тоже!), которому, как ему казалось, угрожают не только внешние захватчики, но и внутренние опасности, вызванные утратой человеком и нацией идеалов ориентиров в этом довольно странном месте, которым является наш мир.

Значит ли это, что многие камикадзэ не верили в смысл своей миссии? И в победу? И да, и нет. Конечно, были камикадзэ, которых сами их товарищи называли китикай – патриоты-фанатики, верившие в победу до конца. Часто это были просто не слишком сильные духом люди, жаждавшие поскорее закончить свои дни, нередко нарушавшие дисциплину и слывшие скандалистами (впрочем, подобные действия иногда приводили к обратному – наказанием был как раз запрет на вылеты, хоть это было и редко. После капитуляции многие такие летчики хладнокровно покончили с собой, доказав, что их поведение не было продиктовано просто страхом смерти, как можно было бы подумать).

Конечно, самым неприятным и порой просто жутким было ожидание. Некоторые, особенно в самом конце войны, заполняли время между тренировками и летной подготовкой попойками (при том, что никто из камикадзэ не позволял себе лететь на задание хотя бы не совсем трезвым – этого не допускала ни армейская дисциплина, ни самодисциплина в духе бусидо, и это подтверждают и сами уцелевшие летчики-смертники) и хождением по публичным домам, игрой в карты, пением песен – как военных, так и народных или даже детских. По воспоминаниям одного из камикадзэ, некоторые летчики помогали крестьянам в селах вблизи авиабаз убирать урожай. Кто-то пытался всерьез устроить личную жизнь – как, например, лейтенант Нисио Мицутака, оформивший помолвку со своей любимой Таёко, горничной из соседнего с их авиабазой городка (7 апреля 1945 года он погиб у Окинавы). Кто-то писал стихи. Некоторые из них становились песнями, и их тексты ясно говорят о том, что их авторы – вовсе не штатные пропагандисты, до самых последних дней бездумно трубившие о достижимости победы в войне.

Или такие пронзительные стихи:

Если дух бусидо все же где-то и нашел свое выражение в эпоху великой и жуткой Второй мировой, то уж наверняка не в полных ненависти и оскорблений в адрес противника пропагандистских текстах, не в спокойных и взвешенных планах оккупации чужих территорий и уж, конечно, не в жестоком отношении к своим солдатам, к пленным или в невероятных и мерзостных экспериментах над представителями покоренных народов. Ведь дух бусидо по определению чужд идее тотальной войны, сколько бы ни пытались нас убедить в обратном некоторые сторонники и противники бусидо. Так или иначе, бусидо – это некий «кодекс честной игры», игры подчас невероятно жестокой, но без него превратившейся бы в то, что и именуют выражением «тотальная война». Но вот как раз с духом летчиков-камикадзэ этот дух имеет немало общего. Это касается и отношения к смерти, и тех жизненных ориентиров и идеалов, о которых шла речь в предыдущей главе. «Повинен» ли дух бусидо в агрессии и военных преступлениях? Вопрос так же неоднозначен и в конечном счете абсурден, как и, например, такой же сугубо риторический вопрос: «Виновен ли Фихте с его «Письмами к немецкой нации» или, например, Ницше в холокосте или нападении на СССР?»

Нам осталось попытаться решить для себя, насколько умонастроения камикадзэ были пропитаны религиозными мотивами, а также экзальтацией и ненавистью к врагу. Многие серьезные исследователи этой темы, а также люди, пытавшиеся понять феномен камикадзэ и при этом далекие от профессионального «историописания» (например, К. Симонов во время своей поездки в Японию в 1946 году), не уставали поражаться атмосфере если не атеизма, то, по крайней мере, легкого скептицизма среди молодых летчиков и моряков относительно таких официально превозносившихся вещей, как поминальные таблички в храме Ясукуни, жизнь после смерти и т. д. Стоит прислушаться к словам А. Морриса о том, что для многих новобранцев-камикадзэ за начальным периодом ужасной неуверенности и беспокойства следовало нечто, напоминавшее буддийское сатори, о влиянии которого на последующую жизнь и смерть самурая много говорили авторы, писавшие о бусидо. Конечно, так было не всегда и не со всеми, но некая тенденция, похоже, налицо. Лейтенант Нагацука писал об умиротворении, снизошедшем на него после тягостных раздумий: «Скорое приближение смерти заставило меня искать для нее какое-то оправдание с помощью отрицания ценности человеческой жизни. Я знал, что я делаю. Кроме того, моя смерть совершенно отличалась от, например, той, какую вызывала болезнь. Все было полностью в моих руках… – сохранить ясную голову, чтобы быть способным контролировать свои действия вплоть до последнего момента. Умирающий же пациент вынужден пассивно ожидать смерти, лежа в постели. У моей смерти был смысл, значимость. Прошло какое-то время, и я с удивлением обнаружил, что эти размышления восстановили мое спокойствие». Нагацука говорил себе: «Ты придаешь слишком большое значение жизни. Представь, что исчез весь мир, кроме тебя. Неужели ты действительно продолжал бы жить? Если у человеческой жизни и есть какое-то важное предназначение, то это только из-за определенных отношений с другими живыми существами. Отсюда возникает принцип чести. На этой идее основана жизнь, примером чего служит поведение наших древних самураев. В этом суть Бусидо… Если мы будем цепляться за свои жизни, мы в конце концов потеряем самоуважение. В этом мире есть два типа существования: у животных, которые просто следуют своим инстинктам, и у людей, которые сознательно посвящают свои жизни служению чему-то вне их… Если бы человек просто существовал, каким бы тягостным это было! Вовсе не разум может подсказать нам значение жизни или смерти…» Как мы видим – бусидо, а не мысли о загробном мире, становилось той соломинкой, за которую хватался мятущийся разум молодого летчика, и эта соломинка дала ему возможность выстоять. Нагацука пережил войну (не по своей воле), получив приказ вернуться на базу, не найдя врага и пережив колоссальное опустошение, не встретив свою смерть тогда, когда он был к ней вполне готов. Его приятель Фудзисаки также явно относился скептически к идее жизни после смерти: «После нашей смерти будет только пустота… Для нас все кончится, даже наши души исчезнут без следа. Да… более двадцати лет мы получали радость и внимание от своих семей. Конечно, этого достаточно. Для меня ничуть не важно, что со мной произойдет после смерти. Как бы то ни было, совершенно немыслимо, чтобы мы встретились потом, даже через посредство наших духов… Так что сейчас я прощаюсь с тобой навсегда». Ясно, что так думали не все. Многие вполне серьезно воспринимали свой статус «военного божества» и гордились им, рассчитывая на память потомков, а также вполне реальную реинкарнацию.