Дорогая малышка Йелль, плоть моей плоти, глаза моих глаз, жизнь моей жизни, теперь ты можешь спокойно спать, ибо ради тебя я сражусь с блуфом, всепожирающим злом, ради тебя рассею свою человеческую суть по ветрам небытия... Дорогая малышка Йелль, рассказывал ли я тебе о прежнем Тиксу? Говорил ли о ничтожном служащем ГТК, человеке, тонувшем в дождях Двусезонья, в спиртном и страхах, человеке, которого начал поглощать блуф... О несчастном смертном, который еще никого не зачал, который еще не встретил... Дорогая малышка Йелль, говорил ли я тебе, что ты была самым лучшим моим творением, моей гордостью, моим шедевром?

— Тиксу?

Он открыл глаза. В пещеру врывался дневной свет, присыпая золотом стены и неровный пол, столик, кухонную утварь, одеяла. Афикит, опершись на локоть, смотрела на него. Глубокие темные круги окружали ее горевшие жаром глаза.

— Ты произнес слово «блуф» и одновременно смеялся и плакал...

Он ощутил, что все еще хочет смеяться и плакать. Смеяться, потому что радовался ее пробуждению, плакать, потому что расставался с ней, со своим солнцем, с источником тепла и света, чьи красота, нежность и грация были несравненным даром богов.

— Йелль! — воскликнула она, словно вдруг вспомнила об исчезновении дочери.

Отбросила покрывало и поспешно вскочила.

— Не надо волноваться, — прошептал Тиксу, не отрывая восхищенного взгляда, в котором ощущалась боль, от тела жены. — Она ждет нас в деревне, у куста безумца, как обычно...

Афикит инстинктивно поняла, что он говорит правду. Успокоенная, она поцеловала Тиксу в губы. Ей не терпелось сжать дочь в объятиях.

— Я говорила тебе, как люблю? — пропела она, натягивая шаровары.

Тиксу жалел, что она так поспешно укрывалась от его взгляда, но ночная любовница уступила место матери, и он ощутил еще большую любовь к Афикит.

Держась за руки, они направились в деревню. Синее небо побледнело, словно трехдневный дождь смыл яркие краски. Орлы планировали меж заснеженных пиков. Шорохи, треск, ворчание, посвистывание доносились с еще согнутых деревьев, из запутанных кустарников, полегшей травы. Начинался прекрасный весенний день.

Йелль сидела перед кустом с пламенеющими цветами. Нарушив свою привычку, она встала, когда разглядела в ярком свете утра силуэты родителей, которые спускались с горы. Она бегом пересекла главную улицу деревни. Буря закончила разрушение, начатое морозами: от домов, построенных паломниками, остались л ишь части стен. Удержался только дом Найи Афикит и Шри Лумпа, поскольку Тиксу укрепил крышу и законопатил все щели до наступления зимы.

— Йелль!

Афикит бросилась к дочери, подняла и крепко прижала к груди, смеясь и плача одновременно.

— Йелль! Где ты была? Я так испугалась...

Йелль через плечо матери в упор смотрела на отца, стоявшего сзади. Серо-голубые глаза девочки казались огромными на исхудавшем от лишений лице. В ее волосах и на одежде виднелись грязь, былинки, листья.

— Ты отправляешься на поиск блуфа, папа?

Тиксу медленно кивнул.

— Я больше никогда не буду плакать, — продолжила Йелль. — Я выплакала все слезы жизни за три дня, и небо плакало вместе со мной... Мы будем очень огорчены, когда ты уйдешь... Но именно так вершатся дела... Вчера вечером исчезли миллионы звезд...

Афикит поставила дочь на траву, присела на корточки рядом с ней, вгляделась в ее заострившиеся черты и в огромные, светлые и чистые глаза, такие же глубокие и яркие, как озера Гимлаев.

— О чем ты говоришь, Йелль?

Ответил Тиксу:

— У человечества не осталось времени ждать. Я отправляюсь в то место, откуда вряд ли сумею вернуться. Я должен защитить человечество от блуфа на Гипонеросе... Шари придет мне на помощь...

— Он тебе не поможет, — резко перебила его Йелль. — Он любит тебя, но будет с тобой сражаться.

— Зачем ему сражаться со мной? Он — человек, как я, как все мы... Он наш приемный сын, твой старший брат.

— Но ты, папа, останешься ли человеком, как мы?

Произнеся эти ужасные слова, Йелль приблизилась к отцу и прижалась головой к его животу. Эта непривычная нежность поразила Афикит. Не слова, а поступок убедил ее в скором уходе Тиксу. Мужчина, к которому она некогда отнеслась с презрением в агентстве на Двусезонье, мужчина, который не побоялся робинса, посланного ГТК на его поиски, мужчина, который вырвал ее из лап торговцев на Красной Точке, мужчина, который спас ее от скаитов на Селп Дике, мужчина, которого она узнала и полюбила на острове злыдней, мужчина, превративший ее в любовницу и счастливую мать, Тиксу, ее любимый, должен был ее покинуть. Его губы и руки предупредили о расставании еще в пещере, но тоска, усталость и жаркое удовольствие отогнали призрак разлуки. Тиксу вырывали из ее души. У нее не было ни желания, ни сил плакать. Как и Йелль, она выплакала все свои слезы за эти три дня. Но в любом случае слезы были жалкими каплями по сравнению с необъятным океаном страдания, в котором она тонула. Она не стала разубеждать его, потому что, как сказала Йелль, именно так вершатся дела. Паломники назвали ее Найа Фикит, вселенская мать, и она не имела права лишать человечество последнего шанса. Всеобщая война, поднявшая людей на борьбу с блуфом, с Гипонеросом, сметала личные судьбы, как осенний ветер сметает опавшие листья.

— Когда ты отправляешься? — спросила она едва слышным голосом.

— Сейчас...

Она собрала всю свою энергию, чтобы не потерять сознания. Как она сожалела сейчас, что заснула в пещере, что не бодрствовала всю ночь, что так поспешно оделась, не потребовала последнего объятия, не приостановила время!

— Останься на день... на час... на минуту...

— Папа не может остаться, — перебила ее Йелль. — Чем меньше будет звезд, тем труднее будет победить блуф.

Афикит кивнула, обняла Тиксу за талию, положила голову ему на плечо, в последний раз насладилась его теплом и запахом.

— Я говорила, что люблю тебя? — выдохнула она.

— Скажи еще раз...

— Я тебя люблю.

Он с невероятной нежностью отстранил ее.

— Мы вскоре увидимся... Не забудь: я принадлежу тебе навечно. Позаботься о нашем маленьком чуде.

Он поцеловал дочь.

— Папа, если блуф начнет поглощать тебя, думай обо мне, и он тебя отпустит. Он больше боится меня, чем я его...

Он улыбнулся дочери, взъерошил ей волосы и направился в сторону горы. Силуэт его растворился в золотых лучах солнца. Он ни разу не обернулся.

— Мне будет его не хватать, — вздохнула Йелль.

— Мне уже его не хватает, — пробормотала Афикит.

— Вскоре нас навестят. Новые паломники. Если блуф не сожрет их...

Их запас слез пополнился, и они проплакали всю вторую половину дня. Не в силах усидеть на месте, Йелль ушла из дома, даже не притронувшись к еде. Она не пошла к цветущему кусту, а, взяв посох отца — так ей казалось, что она держит его частичку и препятствует блуфу целиком поглотить его, — отправилась прогуляться в горы. День стоял такой хороший, что она скинула одежды и искупалась в речке с бурными ледяными водами. Она позволила мощному от таяния снегов течению унести ее, но, заметив, что оказалась далеко от одежды и посоха, уцепилась за ветку ивы и выбралась на противоположный берег. Улеглась на скале, решив понежиться под теплыми лучами солнца.