Марина бросилась к вешалке и уже сорвала с нее плащ, когда Алёна сказала:

— Погодите-ка. Есть один человек… Не хотела я его дергать, но раз такая история…

И она, достав мобильный телефон, вызвала номер, который в ее записной книжке был зашифрован как «МЛИн».

* * *

Притворив за собой дверь, Лиза постояла в прихожей, не решаясь войти в «свою» квартиру. Из прихожей вел коридор, по обе стороны которого были комнаты: две слева и две справа. Хотя нет, одна из комнат справа — кухня.

Она наконец заставила себя войти. Боже ты мой, до чего убогая обстановка! И вот странность — выделялись в ней прекрасные иконы. Правда, без окладов, которые, очень может быть, блистали когда-то златом-серебром. До чего великолепное письмо! Вот, например, Спас Нерукотворный… Какие мучительные, страдающие, живые глаза!

Хорошо, что ей не придется жить в квартире Лизочки. Под взором этих глаз начинаешь чувствовать себя просто-таки обязанной взойти на Голгофу.

Лиза прошла дальше, разглядывая громоздкие дубовые шкафы, продавленный и потертый до белизны коричневый кожаный диван с деревянными полочками на верху спинки, изящно расшитые или кружевные накидки, салфетки, занавески. Чувствуется, хозяйка была великая рукодельница. Неужели это все изделия той, другой Лизы? Хотя нет, многие вещицы пожелтели от времени и стирок — давняя работа, может, еще дореволюционная. Еще удивило множество книг на церковнославянском. Неужели здесь когда-то жил священник? Некоторые были подписаны: «Собранiе отца Игнатiя Петропавловскаго». Лиза наудачу открыла Новый Завет, прочла: «Сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая…» — и поскорей захлопнула ее. Не надо про кровь! И без того страшно.

Она с радостью увидела патефон и стопку пластинок. Интересно, что на них, гимны православные, что ли? Нет, вполне светская, даже более чем светская музыка, в основном румынские пластинки, контрабандные, конечно: Вертинский, которого Лиза обожала, несколько дисков Петра Лещенко, а вот и советская пластинка Апрелевского завода: джаз Утесова. Ого, смело — держать песню из кинофильма «Веселые ребята» на виду… А впрочем, может быть, гитлеровцам нет дела до такой ерунды, как джазовая музыка, это ж не «Вставай, страна огромная!», в конце концов. Не послушать ли Вертинского для поднятия настроения? «Прощальный ужин» — самая любимая! «Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин…»

Лиза осторожно потянула пластинку из конверта, и на пол выпал клетчатый листок, исписанный старательным круглым почерком:

По горам, по вершинам наша молодость шла,

Голубыми туманами наша юность прошла.

Пронеслася и скрылася, как лихой буйный шквал,

А теперь на пути у нас новый встал перевал.

Что же, верные други мои, снова надо в поход,

За любимую Родину зашагаем вперед.

Помня молодость милую, помня тех, кто упал,

Зашагаем, товарищи, на седой перевал…

Это была старая песня, Лиза ее знала и любила. Кому же она нравилась до такой степени, что человек записал ее слова на листок и хранил, несмотря на опасность? Почерк вроде бы женский. Слова записала ее тезка? Лиза Петропавловская?

Как странно… не очень-то сочетается: такая песня — и в то же время интимнейший подарок от какого-то фашиста… Лиза сунула листок обратно в конверт и отошла от полки с пластинками.

Загадки, загадки! Нечего и пытаться найти на них отгадки. Да и к чему?

Она заглянула в кухню и постояла, рассматривая огромный резной буфет, украшенный виноградными кистями, фруктами, оленьими рогами. Такую мебель только в музее увидишь. В этом буфете должны храниться какие-нибудь севрские сервизы, а не простенькие фаянсовые чашки и тарелки в линялых узорах, должны лежать сочная ветчина, и жирный желтый сыр, и настоящие виноградные гроздья, а не завернутый во влажную тряпицу (чтоб не сох, видать) кусок хлеба, кастрюльки с остывшей, осклизлой картошкой и каким-то жидким супом, пучок редиски, соль в стеклянной банке, накрытой бумажкой и перевязанной тесемкой, и баночка с этикеткой «Honig» (нарисованная рядом пчела, сидевшая на цветке, помогла Лизе вспомнить перевод этого слова: «мед»). Наверное, мед выдавали в пайках немецким офицерам, ну а Лизочке Петропавловской он перепал от Эриха Краузе.

Есть захотелось просто невероятно. Картошка выглядела неаппетитно, да и суп тоже. К тому же, чтобы его разогреть, нужно было либо растопить печку, либо разжечь керосинку, стоявшую в углу, на отдельном столике, а Лиза не желала заниматься первым и просто не умела второго. Поэтому она поела хлеба с медом (судя по мертвенному вкусу, сей продукт явно был эрзацем) и выпила воды из большого закопченного чайника, стоявшего на плите. Причем все время ее не оставляло препротивнейшее ощущение, будто она — вульгарная воровка, забравшаяся в чужой дом. Воровка не воровка, но в чужой дом она и впрямь забралась, хуже того — в чужую жизнь… И такая тоска вдруг взяла ее!

Очень хотелось полежать, отдохнуть, но Лиза не позволила себе расслабляться. Как можно скорее — в ломбард. И покончить со всем этим.

«А ты уверена, что тебе удастся покончить? Что ты сможешь выбраться из города?» — прошли по краю сознания неприятные вопросы.

Гоня мысли, от которых немедленно навернулись на глаза слезы — и не только навернулись, но и побежали по щекам, — Лиза схватила саквояж, кинулась к двери, но не успела взяться за ручку, как дверь распахнулась. На пороге стоял тот самый полицай — итальянистый красавчик.

А ему здесь какого черта нужно? Вроде бы в квартире ничего бурьяном не заросло! Вот разве что станет искать партизан в буфете… Впрочем, надо быть с ним повежливее. Все-таки какой-никакой, а представитель власти. Вот надо же, а? Предатель Родины, плюнуть бы ему в физиономию, так нет, приходится этикет соблюдать!

— Добрый день, — холодно произнесла она. — Что вам уго…

И осеклась, увидев позади полицая постную физиономию того самого старикашки из ломбарда.

— Здрасте, — пробормотала Лиза растерянно. — Это вы? А я как раз собиралась…

Да полно, он ли это? Где угодливое выражение сморщенной физиономии? Где ханжеская улыбочка? Ледяные глаза, напряженный голос:

— Кто вы такая? Как к вам попала квитанция? Почему на вас вещи Лизочки?

Она оторопела. Вот те на! Нужно было очень хорошо знать погибшую девушку, чтобы узнать ее платье, туфли и саквояж. Выходит, старик был коротко знаком с ней. Но отчего не сказал этого же при Алексе Вернере?

Ладно, сейчас это неважно. Важно то, что красавчик полицейский тянет с плеча винтовку и явно готовится наставить ее на Лизу. И еще прикрикивает:

— Говори, быстро!

— Лизочка погибла, — выпалила Лиза, опережая его. И зачастила, торопясь успеть все рассказать, пока странная парочка не вышла из того почти омертвелого оцепенения, которое вызвали ее слова: — Там, на берегу… на пляже, она играла в волейбол, купалась, потом налетел самолет… стрельба, взрывы… она была ранена, она умирала у меня на руках, ну и велела мне взять ее одежду, документы, отнести квитанцию в ломбард и сказать…