Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лойс Кук сидела, скрестив по-турецки ноги, на полу посреди гостиной, позволяя видеть свои большие колени, серые чулки и край выцветших розовых штанишек. Питер Китинг сидел на краешке обтянутого фиолетовым сатином шезлонга. Никогда раньше он не испытывал такой неловкости при первой встрече с клиентом.
Лойс Кук было тридцать семь лет. Она настойчиво подчёркивала в частных разговорах и публично, что ей шестьдесят четыре. Это повторялось как экзотическая шутка и создавало вокруг её имени смутное впечатление вечной молодости. Лойс была высокая, худощавая женщина, с узкими плечами и широкими бёдрами. Лицо её было вытянутым, болезненно жёлтого цвета, глаза близко посажены друг к другу. Неопрятные пряди волос спускались на уши, ногти были обломаны. Она выглядела вызывающе неухоженной, но эта неряшливость была строго и чётко рассчитана.
Она непрестанно говорила, раскачиваясь взад-вперёд:
— …да, на Бауэри. Частный особняк. Храм на Бауэри. У меня есть участок, я хотела его и купила его. Вот так просто, или мой дурак-юрист купил его для меня, вы должны встретиться с моим юристом, у него скверно пахнет изо рта. Не знаю, сколько вы будете мне стоить, но это не самое главное, деньги — это так вульгарно. Капуста — это тоже вульгарно. В нём должно быть три этажа и гостиная с кафельным полом.
— Мисс Кук, я прочёл «Саванны и саваны», и это явилось для меня духовным откровением. Позвольте мне включить себя в число тех немногих, кто понимает смелость и значительность того, что вы сделали в одиночку, в то время как…
— Да ладно, не трендите, — промолвила она и подмигнула ему.
— Я же искренне! — зло огрызнулся он. — Мне понравилась ваша книга. Я…
Её лицо выражало скуку.
— Это так заурядно, — протянула мисс Кук, — когда тебя все понимают.
— Но мистер Тухи сказал…
— Ах да. Мистер Тухи. — Глаза её стали внимательными и виноватыми, но непочтительными, как глаза ребёнка, который только что выкинул злую шутку. — Мистер Тухи. Я являюсь председателем небольшой группы молодых писателей, в которой мистер Тухи весьма заинтересован.
— Ах, вот как? — повеселев, спросил он. Кажется, это была первая прямая связь между ними. — Как интересно! Мистер Тухи создаёт сейчас и небольшую группу молодых архитекторов, и он был весьма любезен, подумав обо мне как о председателе.
— О, — произнесла она и подмигнула, — так вы из наших?
— Из кого?
Он не понял, что сделал, но точно знал, что каким-то образом разочаровал её. Она принялась хохотать. Она сидела, глядя на него, откровенно хохоча ему в лицо, и смех её был неприличен и совсем не весел.
— Какого… — Он взял себя в руки. — Что-нибудь не так, мисс Кук?
— О Боже! — произнесла она. — Вы такой милый, милый мальчик и такой красивый!
— Мистер Тухи — великий человек, — сказал он рассерженно. — Это самая… самая благородная личность, которую я когда-либо…
— О да. Мистер Тухи — чудесный человек. — Её голос звучал странно — в нём явно не чувствовалось ни следа уважения к предмету разговора. — Он мой лучший друг. Самый великолепный человек в мире. Есть мир, и есть мистер Тухи — закон природы. А кроме того, подумайте, как приятно рифмовать: Ту-хи, ду-хи, му-хи, шлю-хи. И, тем не менее, он святой. А это большая редкость. Такая же редкость, как гений. Я гений. Мне нужна гостиная без окон. Без окон вообще, запомните это, когда будете делать чертежи. Без окон, с кафельным полом и чёрным потолком. И без электричества. Я не хочу электричества в своём доме, только керосиновые лампы. Керосиновые лампы, камин и свечи. Ко всем чертям Томаса Эдисона{55}! И кто он вообще такой?
Её слова не так беспокоили его, как улыбка. Это была не улыбка, это была поднимающаяся от уголков её большого рта постоянная усмешка, которая придавала ей вид хитрого и злого бесёнка.
— И ещё, Китинг, я хочу, чтобы дом был уродлив. Великолепно уродлив. Я хочу, чтобы он был самым уродливым в Нью-Йорке.
— С… самым уродливым, мисс Кук?
— Милый, прекрасное так заурядно!
— Да, но… но я… ну я просто не представляю… как я могу позволить себе…
— Китинг, где же ваша решительность? Неужели вы не способны при случае на поступок? Все так тяжело трудятся, борются и страдают, пытаясь создать красоту, пытаясь превзойти один другого в красоте. Давайте превзойдём их всех! Утрём им всем нос! Давайте уничтожим их всех одним ударом. Будем богами. Будем уродливыми.
Он принял этот заказ. Через несколько недель он уже перестал чувствовать неловкость, вспоминая о нём. Где бы он ни упоминал о своей новой работе, он встречал почтительное любопытство. Иногда любопытствующие забавлялись, но всегда почтительно. Имя Лойс Кук было хорошо известно в лучших гостиных, которые он посещал. Названия её произведений сверкали в разговоре подобно бриллиантам в интеллектуальной короне говорившего. В голосах, произносивших эти названия, всегда слышалась нотка вызова. Они звучали так, будто говоривший был очень храбрым человеком. Эта храбрость всех удовлетворяла; она никогда не порождала чувство антагонизма. Для писателя, произведения которого не раскупаются, её имя было непонятным образом известно и окружено почётом. Она была знаменосцем авангарда, интеллекта и мятежа. Питер только никак не мог взять в толк, против кого, собственно говоря, направлен этот мятеж. Но почему-то предпочитал этого не знать.
Он спроектировал дом, отвечающий её пожеланиям. Это было трёхэтажное строение, частью отделанное мрамором, частью оштукатуренное, украшенное водостоками с изображениями химер наверху и фонарями для экипажей. Оно выглядело как павильон аттракционов.
План этого строения появлялся в печати намного чаще, чем изображение любого другого здания, которое он когда-либо проектировал, за исключением здания «Космо-Злотник». Один из комментаторов выразил мнение, что «Питер Китинг обещает стать гораздо большим, чем просто талантливым молодым человеком, умеющим понравиться старомодным акулам большого бизнеса. Он пытается найти себя и в области интеллектуального экспериментирования с такими заказчиками, как Лойс Кук». Тухи отозвался о доме как о грандиозной шутке.
Но в мозгу Китинга осталось непонятное ощущение — как после перепоя. Смутные отзвуки его возникали, когда он работал над важными проектами, которые ему нравились; он ощущал их в те моменты, когда испытывал удовлетворение от своей работы. Он не мог точно определить, что это за ощущение, но знал, что частично это было чувство стыда.
Однажды он рассказал об этом Эллсворту Тухи. Тухи рассмеялся: «Это не так уж плохо, Питер. Нельзя позволять себе привыкнуть к преувеличенному ощущению собственной важности. Не стоит обременять себя абсолютными категориями».
Доминик вернулась в Нью-Йорк. Она приехала сюда без определённой причины, просто потому, что ей было не под силу оставаться в своём загородном доме больше трёх дней после последнего посещения карьера. Она должна быть в городе; потребность в этом возникла у неё внезапно, непреодолимо и необъяснимо. Она ничего не ждала от города. Но ей хотелось вновь ощутить его улицы и строения. Утром, когда она проснулась и услышала далеко внизу приглушённый шум уличного движения, этот звук оскорбил её, напомнив, где она находится и почему. Она подошла к окну, широко развела руки и коснулась краёв рамы, ей почудилось, что в её руках оказалась часть города, со всеми его улицами и крышами строений, отражающимися в оконном стекле между её руками.