— Конечно. А ты их не читал? — Он посмотрел на меня как на воскресшего мамонта. — Пошли, я тебе дам.

Всю дорогу до его дома, а жил он напротив редакции — на другой стороне бульвара, он сокрушался:

— Ты же любишь поэзию. Гумилева наизусть шпаришь… И не читал Пастернака…

Всю ночь я читал стихи и никак не мог понять, за что ополчились на такого прекрасного поэта.

На следующий день на судилище я увидел властителей дум, которые, брызгая слюной, обливали грязью своего талантливого коллегу. С тех пор я перестал читать книги многих наших авторов: я слишком хорошо помнил, что они говорили осенью 1958 года.

Материал я не написал и честно сказал об этом Борисову. Он отматерил меня, поставил в номер тассовку, а мне сказал:

— Мог бы имя себе сделать.

Нобелевская премия за 1958 год была присуждена Борису Пастернаку «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и в области великой русской прозы». С присуждением высокого отличия Пастернака поздравил телеграммой секретарь Нобелевского комитета Андрес Эстерлинг. 23 октября 1958 года Борис Леонидович шлет ответную телеграмму:

«Бесконечно благодарен, растроган, горд, удивлен, смущен».

Заметьте, в формулировке о присуждении премии не упоминается крамольный по тем временам роман «Доктор Живаго».

Никита Хрущев воспринял это известие как страшную идеологическую диверсию западных спецслужб. Да и действительно, кто такой Пастернак? Не орденоносец, не лауреат, не секретарь Союза советских писателей. Сидит себе в Переделкине и пишет стихи из дачной жизни. И вдруг ему, а не героям социалистического реализма, как Федин, Марков, Бубенов, Сафронов, такая честь! И началась организованная на государственном уровне травля.

Сегодня, когда о деле Пастернака написаны сотни страниц, все почему-то вспоминают цековского идеолога Д. Поликарпова, Г. Маркова, К. Федина, но не они были главными: борьбу с беззащитным поэтом возглавили тогдашний председатель КГБ Александр Шелепин, зять генсека Алексей Аджубей и главный комсорг страны Сергей Павлов.

Не так давно я услышал, что Роберт Кеннеди говорил о том, как ЦРУ специально передало материалы на А. Синявского и Ю. Даниэля нашим спецслужбам, чтобы начать еще один виток утихающей «холодной войны».

С Борисом Леонидовичем Пастернаком случилось практически то же самое. После присуждения ему Нобелевской премии американский госсекретарь Джон Фостер Даллес выступил с заявлением о том, что премия Пастернаку присуждена за отвергнутый в СССР и опубликованный на Западе роман «Доктор Живаго».

Вспомните формулировку Нобелевского комитета: там ничего не говорится об этом романе.

Так прекрасный поэт стал разменной монетой в грязной политической игре.

В те годы я много ездил по стране. География комсомольских ударных строек была самой неожиданной: возводили Красноярскую и Братскую ГЭС, прокладывали дорогу Абакан-Тайшет, возводили комбинат в Джезказгане.

Мы писали репортажи и очерки не просто со строек — это были поля сражения за социализм с человеческим лицом. Люди работали с полной отдачей. ЦК ВЛКСМ рапортовал Политбюро о новых победах и взятых рубежах. Докладывали обо всем, забывая, в каких условиях живут те, кто брал эти рубежи. Но с точки зрения московских функционеров жизнь на морозе в палатках, балках и вагончиках — это главный признак романтики.

В 1959 году я уехал из Джезказгана, интернациональной молодежной стройки. Ездил я туда не за очерком и не за статьей, а за материалами для доклада какого-то босса из ЦК ВЛКСМ. Но именно там ребята-комсомольцы показали мне, в каких отвратительных условиях они живут и какой гадостью их кормят в столовых. А потом показали мне городок болгар-строителей — с прекрасной столовой и свежим питанием.

Я исписал целый блокнот, вернулся в Москву и рассказал об этом главному редактору нашего журнала Лену Карпинскому.

Он ответил мне просто:

— Тебя за этим посылали?

— Нет.

— Нужные данные привез?

— Да.

— Свободен.

А через неделю в Джезказгане начались беспорядки, жестко подавленные внутренними войсками.

Прошло несколько лет, и на этот раз армия кроваво подавила недовольство рабочих в Новочеркасске. Демонстрацию рабочих расстреляли прямо на площади перед горкомом партии.

Эфемерная свобода, чуть забрезжившая в 1957 году, завершилась.

В своих поездках на стройки Севера и Дальнего Востока, на целину и в Каркумы я поражался мужеству и трудолюбию людей, приехавших сюда со всей страны не за длинным рублем, а по убеждениям. Я видел, как они вкалывали, подгоняя завершение объектов к определенным датам по требованию партийного начальства.

Время то ушло безвозвратно, осталось в далеком прошлом, как моя восемнадцатиметровая комната на улице Москвина. Теперь у нас свобода, время никому не ведомых реформ. Но я вспоминаю 57-й год, всеобщую эйфорию и ожидание счастливых перемен. Вспоминаю, как это начиналось и чем закончилось. Не хочется дважды входить в одну реку.

А что делать? Сходите на Дмитровку, постойте у Совета Федерации, вглядитесь в лица наших нынешних сенаторов, а потом подумайте, что же нас ждет впереди.

Меня всегда поражала очередь в Мавзолей. Здоровенная гусеница из людей загибалась к Александровскому саду и, несмотря на погоду, истово выстаивала томительные часы, чтобы за полминуты пройти мимо подсвеченного саркофага с тем, что осталось от человека, изменившего мир.

Я попал туда случайно вместе с участниками Международного форума молодежи и студентов. Под бдительными взглядами офицеров охраны мы прошли мимо общесоюзного дорогого покойника и вышли на воздух. Надо сказать, что в эту минуту я почувствовал облегчение. Случись это год назад, мне удалось бы увидеть и тело Сталина.

Восемь лет на Мавзолее было написано два имени: «Ленин, Сталин». Восемь лет в кругах, близких к Политбюро или Президиуму ЦК, я уже не помню, как в те годы именовалась эта могущественная структура, шли споры о выносе тела Сталина из главной усыпальницы страны.

Естественно, что все происходившее держалось в строжайшем секрете, но тем не менее информация просочилась, и на площади начали собираться люди. Одни пришли, чтобы выразить свое возмущение тем, что любимого вождя выносят из Мавзолея, другие — чтобы увидеть, как свершится еще один акт справедливости. Но милиция быстро освободила площадь, объявив народу, что вечером начнется подготовка к праздничному параду.

Вечером солдаты полка специального назначения КГБ СССР — их почему-то в народе именовали кремлевскими курсантами — вырыли могилу у Кремлевской стены и выложили ее десятью бетонными плитами.

Офицеры комендатуры вместе с научными работниками Мавзолея вынули тело Сталина из саркофага и уложили его в обыкновенный дощатый гроб, обитый красной материей. С кителя генералиссимуса спороли золотые пуговицы и вместо них пришили обыкновенные латунные. А по площади в этот момент шла, тренируясь перед парадом, колесная техника.