– Он поменял имя, – сказала Рут. – И никто не знал, кто он такой на самом деле и что совершил. Но мы знали.

– И когда пришло время отдать кого-то на съедение волкам, вы бросили его? – спросил Арман.

– Неужели это необходимо, месье? – возмутился месье Беливо.

– Не надо, Клеман. Он ведь правду говорит. – Она повернулась к Арману. – Ал Лепаж, или Фредерик Лоусон, или как уж ему угодно себя называть, все равно уже был проклят. Но я не учла, что проклятие распространится и на меня, если я ему помогу.

– Это неправда, Рут, – сказал месье Беливо.

– Правда. Мы оба знаем это. Я пожертвовала им, чтобы спасти себя.

– «Но кто тебя обидел так, что ран не залечить», – процитировал Гамаш самое знаменитое стихотворение Рут.

– «Что ран не залечить», – повторила Рут. Она посмотрела на Гамаша и почти улыбнулась. – Знаешь, а когда-то я была очень милой. И доброй. Может, не в высшей степени, но все же.

– И до сих пор вы такая, мадам, – сказал Арман, погладив Розу. – В глубине души.

Он встал и извинился. Лакост и Бовуар должны узнать об этом. Он пришел в оперативный штаб, когда Лакост размещала девятого ягненка в центре стола для совещаний, лицом к родителям Лорана.

Арман поймал ее взгляд, и она подошла к нему. Бовуар тоже.

– Я только что говорил с Рут.

– Да, мы видели, – сказал Бовуар. – И с месье Беливо.

– Она знала об изображении Вавилонской блудницы. Именно она рекомендовала Ала в качестве художника.

Он рассказал им о том, что ему удалось узнать, а потом вытащил из нагрудного кармана копию черно-белой фотографии с тремя мужчинами.

Изабель и Жан Ги посмотрели на знакомый снимок и подняли глаза на Гамаша. Они ждали продолжения.

– При Джеральде Булле, когда он здесь работал над «Проектом „Вавилон“», был человек, которого он представлял как прораба. – Гамаш показал пальцем на человека. – Вот он. Рут его узнала.

Палец уперся в голову третьего человека, который отвернулся от объектива и опустил голову.

– Oui? – сказала Лакост, наклоняясь, чтобы разглядеть получше.

Бовуар тоже всмотрелся в фотографию. Он тоже думал о третьем человеке на снимке, подозревая, что это профессор Розенблатт. Но не мог разглядеть очертаний лица, лба, подбородка. Даже если сделать скидку на пьянство, обжорство, заботы, на фото был не Майкл Розенблатт.

– Кто это, patron? – спросил Бовуар.

Изабель Лакост оторвалась от фотографии и взглянула в глаза Гамаша.

– Господи, это же Джон Флеминг, – почти шепотом проговорила она.

– Да бога ради, – пренебрежительно фыркнул Бовуар.

Но Гамаш не рассмеялся. Не поправил Лакост.

Жан Ги пригляделся и вспомнил сообщения о том старом процессе. Джон Флеминг казался человеком абсолютно непримечательным и совершенно незабываемым.

И вот он всплыл снова. Теперь, когда Бовуар знал, это казалось таким очевидным. И все же…

– Как такое возможно? – спросил он.

– Не знаю, – сказал Гамаш, пряча фотографию в нагрудный карман. – Но я знаю, что именно он подрядил Ала Лепажа создать рисунок Вавилонской блудницы.

Они посмотрели на пару, тихо ожидающую за столом.

– Присоединяйтесь к нам, patron, мы как раз собирались их допрашивать, – сказала Лакост.

Арман занял место напротив Ала Лепажа. Заглянул в голубые глаза, оценил мощные плечи, морщинистое, обветренное лицо. В окладистой бороде Лепажа еще сохранились воспоминания о ее прежнем рыжем цвете. Сегодня она была растрепана, не подвязана ленточкой, отчего он приобрел неприрученный, дикий вид. Его волосы тоже растрепались, торчали космами, и он казался представителем какого-то тупикового эволюционного звена. Человек, но не совсем.

Если не говорить о глазах. Проницательных, умных.

Ал Лепаж казался почти умиротворенным. Вьючное животное упало на колени, груз не сбросило, но остановилось. Конец пути.

И тут Лакост напрямую спросила его, не он ли убил сына, чтобы сохранить тайну. Он создал Вавилонскую блудницу, а теперь она несла его к персональному Армагеддону. Если пушка обнаружится, то полиция выйдет на Ала Лепажа, который на самом деле Фредерик Лоусон, а дальше появятся Вьетнам и массовая бойня в деревне.

На какое-то мгновение на лице Ала Лепажа мелькнуло испуганное выражение. Но потом страх спрятался за бородой, и Гамаш подумал, уж не в этом ли и состоит ее назначение. Большая, окладистая маска, за которой скрывался Фредерик Лоусон, участник массовой бойни.

– Что? – спросил Лепаж. – Что? – Он в явном недоумении переводил глаза с одного полицейского на другого. – Тронуть Лорана? Да я бы никогда…

– Но мы знаем, что это не так, верно? – сказал Бовуар, пронзая Лепажа суровым взглядом.

Ал Лепаж хрипло задышал. Он посмотрел на Бовуара, потом на Лакост, потом его взгляд остановился на Гамаше.

– Слушайте, я не отрицаю, рисунок сделал я. Он предложил мне кучу денег – как я мог отказаться? – Он смотрел на них, словно ожидая понимания. – Но я ничего не знал о пушке. Я ненавижу…

Он остановился на полуслове.

– Вы хотели сказать, что ненавидите оружие? – спросил Бовуар.

Он толкнул свой телефон по столу, и большая рука Лепажа инстинктивно его остановила, не дала упасть. Он увидел изображение на экране.

– Ваш рисунок? – спросила Лакост.

Лепаж кивнул.

– Как видите, он нанесен на лафет пушки. Громадной пушки, которая находится там, где убили Лорана.

– Не понимаю, – сказал Ал. – Признаю, что рисунок мой. Они четко мне описали, что им нужно, но не сказали для чего, и я не спрашивал.

– И вы не заметили громадной пусковой установки, которую использовали в качестве холста? – спросил Бовуар. – Глаза застило? Слушайте, я знаю, вы считаете, что сможете выкарабкаться, но не получится. Перестаньте тратить наше время, прекратите ухудшать ситуацию для всех. – Бовуар кинул взгляд на Ивлин, которая недоуменно смотрела на мужа. – Начните с самого начала. Расскажите нам о пушке и гравировке.

Растрепанная голова несколько раз упала и поднялась, возможно в знак отчаяния.

– Это случилось давно, – заговорил наконец Лепаж. – Ко мне в пансион пришли два человека и спросили, хочу ли я получить заказ. Я думал, они говорят о песне, и согласился. Но потом они сказали, что им нужен рисунок, сказали, сколько предполагают заплатить. Они дали мне несколько специальных бумаг. Один из них сказал, что вернется через несколько недель. Он вернулся, и мой рисунок вроде бы ему понравился. На полученные деньги я купил ферму и больше его никогда не видел.

– Вы сделали рисунок на бумаге? – спросила Лакост. – Не прямо на пушке?