– Сначала деньги, здесь я решаю, – на том же языке отвечал хазарин с прищуренными от отражаемых водой солнечных бликов очами, но уже не так уверенно и нагло. Ерофей сразу уловил эту слабинку.

– Я Хаким, брат самого Асхата Хекмена, и не привык, чтобы мне перечили всякие шакалы! – мрачнея от гнева, воскликнул хазарский вельможа. – Все знают в Идели дворец моего брата на правом берегу, недалеко от мечети. А пленённый вами человек – мой двоюродный дядя, не гневи меня, забирай свои паршивые деньги и проваливай, иначе нукеры моего брата, горячие хорезмийцы, найдут тебя не только на этом острове, но и за пазухой самого Ерлик-хана, пёс!

– Что-то твой дядя мало похож на хазарина, – вступил в разговор русоволосый, тоже неплохо владевший хазарской речью.

– Кто на кого похож, это не твоего рабского ума дело, степной шакал! – всё тем же злым тоном процедил хазарин, выпрямился в лодке и прищёлкнул пальцами.

– Лови деньги! – крикнул он и швырнул левой рукой кошель лучнику. Кошель едва не угодил в воду, но лучник изловчился и успел подхватить его. А когда он с довольным видом победителя выпрямился, то в его грудь под сердце вошёл по самую рукоять небольшой метательный нож «хазарского вельможи», а второй, брошенный «юным хазарином», пронзил прямо под кадыком шею русоволосого, держащего ромфей у горла лодейщика. Русоволосый здоровяк был выше ростом своего пленника, и кровь из горла брызнула Стародыму прямо в лик. Два других татя не успели даже понять, что приключилось, как Скоморох и освобождённый им жилистый кормщик навалились на них сзади, подмяли и обезоружили, приложившись по их затылкам своими крепкими кулаками, после чего оба бродника вытянулись без чувств. «Хазарский вельможа» и Еркинбей, плюхнувшись со всего маху в воду, ринулись к берегу.

– Так ведь он же того… плавать не умеет! – вконец растерянно проговорил Сом, начиная нерешительно подгребать вёслами к берегу.

На что довольный Ерофей-старший крикнул, делая сильный гребок:

– А ты, поди, поплавай с ним наперегонки! – и довольно рассмеялся.

На острове они радостно обнялись со спасёнными собратьями. Ещё не пришедший в себя Стародым первым делом побежал к воде смывать с лика вражескую кровь. Юный Ерофеич старался не глядеть на поражённого его клинком татя, и отец, почувствовав это, сам извлёк метательный нож из выи поверженного и, омыв его в речной воде, передал сыну, которому было явно не по себе после уничтожения первого врага.

– Скоморох, а где пятый бродник? – спросил Ерофей-старший.

– А нет его уже. Кормщик наш освободиться хотел, а тать кистенём махать стал, я только из воды вышел, слышу ругань и возня, гляжу, бродник может покалечить нашего кормщика, у него-то руки связаны, пришлось татя клинком успокоить.

Меж тем лодейщики уже оттолкнули свою небольшую лодчонку от злополучного островка и с великой радостью налегли на вёсла, за которые уселись Сом и кормщик, а порядком перепуганный Стародым время от времени нервно зачёрпывал пригоршнями тёплую воду из реки и в который раз омывал свой лик.

– Что с этими-то будем делать? – кивнул на связанных лиходеев Ерофей.

– Нам они без надобности, пусть теперь о них их разбойничьи боги заботятся, оставим им один нож на двоих, чтоб рыбу было чем разделывать, а дальше сами, – ухмыльнулся Скоморох. Загрузив в лодку бродников их оружие, изведыватели столкнули её в воду и поплыли вслед за собратьями.

– Отец, ты меня удивил видом хазарского вельможи, я сам шкурой почуял, будто передо мной настоящий высокородный хазарин! Вон ты оказывается лицедей-то какой, я и не ведал! – с восхищением в голосе молвил юный Ерофеич, когда остров с разбойниками остался далеко позади.

– Оружие изведывателя, сыне, это не только клинок. Чужой язык, веданье уклада и привычек другого народа, порой важнее бывают. Потому учи греческий, хазарский, да и другие языки, коль решил добрым изведывателем стать. А лицедеить нам и вовсе нельзя, коль назвался хазарином или греком, будь им на самом деле, иначе лицедейство враги сразу почуют. Я-то ведь когда-то у знатного хазарина в рабах был. Сегодня и влез в его шкуру для дела.

– У изведывателей, брат Ерофеич, такая поговорка есть, – серьёзно молвил Скоморох, – «на руса хазарское платье не надевают», теперь ты уразумел, о чём это?

Молодой изведыватель только молча кивнул, по-прежнему стараясь отогнать от внутреннего взора вид распростёртого на берегу убитого им татя.

– Не сомневайся, сыне, – молвил Ерофей-старший, понимавший переживания юного изведывателя, – коли бы на миг краткий замешкался ты с клинком метательным, то лежал бы сейчас на песке не тот здоровенный тать, а Стародым с разрезанным горлом.

– Я то и сам разумею, да всё одно не легче, ведь человека убил…

– Да, брат Ерофеич, – вступил в разговор низкорослый изведыватель, сидящий на корме лодки, – коли бы все люди силушку свою да разум для доброго дела применяли, цвела бы вся земля, будто сад чудесный, и жёны никогда не плакали бы, разве что от любви крепкой. Да ведь не все хотят для рода единого стараться, многим кажется: украсть, обмануть или убить тех, кто трудится, скорее и легче. Для таких и предназначены клинки и вся наука наша изведывательская. Отец тебе верно речёт, ты сегодня человека спас, о том думай, а не о тате загубленном.

– Всё верно, только всё одно убивать тошно, аж до рвоты, – тихо ответил юноша и отвернулся к набегавшей речной волне, а взрослые изведыватели понимающе переглянулись, ведь каждый из них в своё время прошёл через это, и они добре разумели переживания Ерофеича.

– Вы того, братцы, старшему купцу Стемиру не сказывайте, что с моей рыбалкой такая оплошность получилась, иначе вдругорядь он меня не возьмёт в караван, а поодиночке в такую даль ходить опасно, – просительно молвил Стародым, уже почти оправившийся от недавнего великого страха за свою жизнь, когда они ступили на песок островка, где их ждали остальные охоронцы и лодейщики кочмара.

– Ну как, брат Стародым, снимаешь вину за порчу мачты с моего работника? – хитро улыбнулся лодейщику Молчан. Лодейщик в ответ только махнул рукой.

Поутру старшие судов собрались вместе и, как обычно, распределившись, кто за кем идёт и где будет следующая стоянка, цепочкой повели свои лодьи в море, заскользив уже по бирюзовой морской волне. Берега справа растаяли в морской дали, а слева суша то приближалась, то тоже пропадала, и тогда казалось, что крепкий северный кочмар бывшего новгородца, а теперь киевлянина Стародыма, затерялся меж двух вечных стихий – небом и водою, и что нет в мире более никакой земли, а только бездонные небеса и бескрайнее море. Теперь лодейщик часто сверял движение своего кораблика по старым записям, что хранил в своей крохотной каморке в поднастильном кормовом помещении.

Молчун, как и большинство ладожан, был с детства приучен к лодейному ремеслу. Когда-то в ранней юности ему пришлось поплавать не только по родным приладожским рекам да озёрам, но и походить по Студёному морю. И потому, выбирая лодью для своего купеческого похода в Хорсунь, он, узрев у киевского причала необычное для сих мест судно, невольно остановился: вот чудеса, так это же настоящий кочмар со Студёного моря, как он сюда попал? Построенный на далёкой полуночи кораблик был сравнительно невелик, но необычайно прочен и приспособлен для плавания в студёных морях. Двойная обшивка сохраняла судно от сквозных пробоин, а малая осадка не давала коварным льдам раздавить его, они просто выдавливали коч наверх. А ещё он был удобен для переволока, так как у прочного днища имел усиление в виде двух брёвен, под которые можно было подкладывать круглые колоды и катить его, будто на небольших колёсах, перенося освободившиеся брёвна сзади наперёд. Но что сей обитатель полуночных вод делает тут, в Киеве? Когда же Молчун увидел хозяина коча, то понял, что тот тоже, скорее всего, из новгородцев. Невысокого роста, кряжист, круглолиц, с уже крепко означенной лысиной спереди и на макушке. Договариваясь о доставке груза в Хорсунь, опытный изведыватель по речи бывшего новгородца понял, что тот уже никак не менее десятка лет обитает в Киеве.