Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— И больше они у тебя не появлялись?
— Появлялись, но уже по одной. С. В. посылал их мне время от времени в виде подарка. Но трех сразу больше никогда не посылал. Они были новенькие, понятно, что он их приберегал для себя. И кроме того, он говорил, что не хочет подрывать мои моральные устои.
— Наверно, хороший был человек. А где он теперь?
— Его, кажется, расстреляли.
— Бедняга. Мне очень понравилась эта история, Том, и ты ее рассказал по возможности деликатно. И вроде бы сам немного развеселился.
Вроде бы так, подумал Томас Хадсон. Ну что ж, для этого я сюда и пришел. Разве нет?
— Слушай, Лил, — сказал он. — Не хватит ли нам пить?
— А как ты себя чувствуешь?
— Лучше.
— Подай Томасу еще двойной замороженный, без сахара. А я уже немножко пьяненькая. Мне больше ничего не надо.
Я действительно чувствую себя лучше, подумал Томас Хадсон. То-то и странно. Всегда тебе становится лучше, все в конце концов преодолеваешь. Только одного нельзя преодолеть, это — смерти.
— Ты была когда-нибудь мертвая? — спросил он Лил.
— Конечно, нет.
— Yo tampoco[76].
— Зачем ты так говоришь? Мне страшно, когда ты так говоришь.
— Я не хотел пугать тебя, милая. Я никого не хочу пугать.
— Мне приятно, когда ты называешь меня милая.
Все это без толку, подумал Томас Хадсон. Неужели нельзя придумать что-нибудь другое, не менее действенное, чем сидеть и пить во «Флоридите» с потасканной старушкой Лил на том конце стойки, где обычно сидят старые шлюхи и напиваются в лоск? У тебя только четыре свободных дня, неужели же нельзя провести их как-нибудь получше? Где? — подумал он. У Альфреда, в его «Доме греха»? Тебе и здесь неплохо. Где найдешь лучшую или хотя бы равноценную выпивку, а раз уж ты взялся пить, так пей, братец, на всю катушку. Этим ты сейчас занят, и пусть это занятие будет тебе по душе — по душе на всех частотах. Ты всегда одобрял и любил это занятие, так что изволь любить и сейчас.
— Люблю, — сказал он вслух.
— Что?
— Пить. Не просто пить, а пить вот эти двойные замороженные, без сахара. Если бы выпить столько, сколько я выпил, да с сахаром, пожалуй, стошнило бы.
— Ya lo creo[77]. А если бы кто другой выпил столько, сколько ты, да без сахара, он, наверно, умер бы.
— Может, я тоже умру.
— Еще чего! Ты просто побьешь свой рекорд, а потом мы пойдем ко мне и ты заснешь и на самый худой конец будешь храпеть.
— А я храпел последний раз?
— Horrores[78]. И называл меня десятью разными именами.
— Извини.
— Ничего. Мне было смешно. Я кое-что узнала о тебе, о чем раньше не догадывалась. А другие девушки не обижаются, когда ты называешь их по-разному?
— Других девушек у меня нет. Жена — есть.
— Я изо всех сил стараюсь, чтобы она мне нравилась, стараюсь не думать о ней плохо, но это очень трудно. Ругать ее при себе, конечно, никому не позволяю.
— Я ее буду ругать.
— Нет. Не надо. Это пошло. Я терпеть не могу две вещи. Мужчин, когда они плачут. Я знаю, плакать им иногда приходится. Но я этого не люблю. И еще не терплю, когда они ругают своих жен. А почти все этим занимаются. Так что ты свою, пожалуйста, не ругай, мне так хорошо с тобой, не порть мне удовольствия.
— Ладно. Пошла она к черту. Не будем о ней говорить.
— Том, прошу тебя. Ты же знаешь, я считаю ее красавицей. Она и есть красавица. Правда. Pero no es mujer para ti[79]. Но не будем ее ругать.
— Хорошо.
— Расскажи мне еще что-нибудь веселое. Если тебе будет весело рассказывать, тогда можно и без любви.
— Нет у меня веселых историй.
— Зачем ты так говоришь? Ты их сотни знаешь. Выпей еще одну порцию и расскажи мне веселую историю.
— А ты почему ничего не расскажешь?
— Что же мне рассказывать?
— Что-нибудь для укрепления этой, как ее, морали.
— Tú tienes la moral muy baja[80].
— Конечно. Я это прекрасно знаю. Но ты бы все-таки рассказала мне что-нибудь такое для укрепления.
— Этим тебе надо заниматься. Сам знаешь. Все другое, все, что ни попросишь, я сделаю. И это ты тоже знаешь.
— Ладно. Так ты правда хочешь послушать еще одну веселую историю?
— Да, пожалуйста. Вот твой бокал. Еще одна веселая история и еще один дайкири, и тебе станет совсем хорошо.
— Ручаешься?
— Нет, — сказала она и заплакала, глядя на него, заплакала легко и естественно, будто вода забила в роднике. — Том, что с тобой? Почему ты мне ничего не говоришь? Я боюсь спросить. Это?
— Это самое, — сказал Томас Хадсон. Тогда она заплакала навзрыд, и он обнял ее за плечи при всем честном народе и стал успокаивать. Она плакала некрасиво. Она плакала откровенно и сокрушительно.
— Бедный мой Том, — сказал она. — Бедный Том.
— Возьми себя в руки, mujer, и выпей коньяку. Вот теперь мы с тобой повеселимся.
— Не хочу я веселиться. Я никогда больше не буду веселиться.
— Постой, — сказал Томас Хадсон. — Видишь, как бывает, когда расскажешь людям все как есть.
— Сейчас я развеселюсь, — сказала она. — Подожди, дай мне минутку. Я схожу в уборную и успокоюсь.
Да уж, будь любезна, подумал Томас Хадсон. Потому что мне очень плохо, и, если ты не перестанешь плакать или заговоришь об этом, я отсюда смоюсь. А если я смоюсь отсюда, куда мне, к черту, деваться? Он понимал, что возможности его ограничены и что никакой «Дом греха» тут не поможет.
— Дай мне еще двойного замороженного дайкири без сахара. No sé lo que pasa con esta mujer[81].
— Она плачет, как из лейки льет, — сказал бармен. —