– Покажите подарок.

– Простите? – не сразу понял Лева.

– Сначала мне, – спокойно настаивал муж.

– Но это – сюрприз! – Левин характер начинал показывать зубы. – Это только для нее, иначе, в чем смысл подарка? Смысл – в ее праве узнать первой и самой показать остальным. Я же не брошку ей дарю, а идею!

– Что там?

– Там идея одной постройки. Если ей понравится, то я ей ее презентую.

– А платить? А строить? Я? Власть, знаете что такое? Могу порвать! Отобрать. Могу не пустить. Что там? Просто скажите, – все это было сказано без аффектации, как монотонное перечисление пунктов некоего списка.

Если бы этот разговор состоялся хотя бы месяц назад, то Лева в такой момент непременно вспылил бы, полез на рожон и всячески оградил себя от любых угроз применения к нему силы, совершенно невзирая на последствия. И сейчас он был близок к такому развитию этой странной с самого начала беседы. Но их долгие разговоры с Элеонорой, ее умение развернуть и рассмотреть любое положение такой стороной, которая и оборачивалась самой, что ни на есть, человеческой, заставила его сейчас посмотреть на ситуацию, если не ее глазами, то, во всяком случае, с совершенно иным качеством внимания, нежели прежде. Он не то, чтобы поставил себя на место Михаила Львовича, но посмотрел на все происходящее бесстрастно и со стороны, как если бы он был один из сегодняшних гостей. И увидел картину, в которой амбициозный архитектор, за спиной заключившего с ним договор владельца, делает некие разработки и дарит их хозяйке дома, уже вдвоем с ней решая, обнародовать их или нет. При этом супруг безропотно ждет решения, а после берет на себя молчаливую роль финансиста, и снова отходит в тень. Если это не компрометация самой Элеоноры, то что?

– Михаил Львович, простите мне мою порывистость. Долго не приходило решение, чертежи свежие, только из-под пера. Мне показалось, что строение несет в себе женское начало и придется как раз к сегодняшней дате. Простите, если это неуместно. Но другого подарка я не подготовил. Тут чертежи оранжереи.

– Чудесно! – Михаил Львович лишь скользнул взглядом по развернутому листу. – Норе по вкусу может! Придется. Берите, голубчик. Сворачивайте. Вы не сердитесь. Припугнул, припугнул. Возьмите денег!

– Каких денег! – вновь взбеленился Лева.

– Ночами сидели. Сверхурочное задание. Лишнее. Надо-надо. Я оплачиваю!

– Вы оплатите, когда придет очередь возведения. А проект – это мой подарок! Вы меня не понимаете, что ли?

– Меня понимаете? Поймите. Возьмите, голубчик. Не представляете Вы! Когда так, то как ужасно это. Когда власть, а воспользоваться нет сил. Нельзя! – хозяин опустил взгляд на столешницу и застыл.

И Лева увидел вдруг перед собой не лающего, а старого седого пса, который из последних сил охраняет свое добро. Он увидел как-то сразу всю картину их общей, без него протекающей, совместной семейной жизни. Которая была! Имела место быть. Он вспомнил, как девочка только что бросилась к нему при входе, как всегда виснет на нем, и как, по рассказам матери, на которые он раньше почему-то не обращал внимания, проделывает она это со всеми мужчинами определенного возраста, видимо ища в каждом утраченного родителя. А нынешний муж матери под эту категорию для ребенка не подходит, он слишком стар для ее образа отца, его она сторонится. И как мальчик, наоборот, ни с кем из мужчин общего языка со времени смерти отца не находит вовсе, затаив на того обиду, что бросил, предал, исчез, наказывая за это весь мужской род. А общается легко только с прислугой, сестрой, собаками да лошадьми. Что вот откуда при первой возможности взялся манеж! Что этот седой человек так любит эту женщину, что согласился даже на дружбу. Даже на благодарность. Что он делает, и будет делать, для нее и детей все возможное, потакая, охраняя, предугадывая. И что он всегда, всю свою жизнь будет ждать большего. Надеяться! И еще, каким-то совершенно дальним, глубинным чувством, Лева понял сейчас, что все это хрупкое семейное благополучие, состоящее из уважения, вины, жертвенности, служения и еще целого вороха чувств, держится исключительно на достоинстве двух равных партнеров. И только дрогни, только покачнись эта основа, этот стержень, как рухнет и рассыплется все остальное.

– Михаил Львович, я не могу взять за это денег, простите. Я прошу у Вас разрешения преподнести этот дар Вашей жене в День ее рождения. Позвольте мне эту вольность,– через силу, но произнес вслух Лев Александрович.

– Милый! Благодарю Вас, – старый пес заулыбался, видимо услышав единственно возможную для него фразу. – Позволяю. Попросил! Давайте вместе. Пройдемте к ней. Нынче уж можно! Ах, как Норе придется. Вы большой умница!

Оранжерея была отстроена, и вскоре стала одной из достопримечательностей, постепенно распространившей славу о себе по всей России. Элеонора, поблагодарив мужа прилюдно, а Леву наедине, высказала ему искреннюю благодарность не только за сам подарок, но и за то, что: «Ты мне жизнь на многие годы определил, у меня теперь будет мое, только мое – и дело, и занятие, и убежище. Как ты угадал, милый!»

Их знакомство продолжалось немногим более двух лет, а сами отношения были на полгода короче. Летом Лева снимал небольшой домик невдалеке от отстроенной уже усадьбы, искал работы в городе и окрестностях, как-то жил. Кончилось все очень просто. Льву Александровичу и его товарищам предложили новый большой заказ в другой губернии.

– Давай простимся сразу, – сказала ему Элеонора, когда он решился ей об этом рассказать. – Вот прямо сейчас. Ведь мы оба знали, что когда-то это закончится. Правда?

– Я не могу, – шептал Лева ей в шею. – Это невыносимо! Я откажусь!

– Не кокетничай, милый. И не делай еще больнее. Не заставляй меня думать, что ты хочешь переложить тяжесть решения о разлуке на меня. Ты же уже все решил, иначе бы не пришел с этим ко мне.

– Я могу приезжать! Скажи, ты будешь писать мне? – он вглядывался в ее глаза, которые сейчас сменили цвет фиалки на цвет предгрозового неба.

– Нет. Ни приездов, ни писем не будет. Просто будет другая жизнь, – тучи в глазах темнели, но дождем все не проливались. – Не будем унижать друг друга ожиданиями, ни ложными, ни напрасными. Никакими. Ты же не хочешь видеть меня в воображении, выходящей как солдатка на дорогу каждый вечер? Вот и я не хочу. Кончилось. Все.

Лева был не настолько силен духом, и все-таки приехал однажды. Тайно. Летом. Он прискакал верхом, бросив вещи в номере, и, только подъезжая к усадьбе, стал думать под каким предлогом он войдет в дом. Что скажет ей? Что нужно здесь ему самому? Он постоял у ограды, увидел ее издалека, понаблюдал за играми подросших детей и уже вечером сидел в купе поезда, так и не измяв казенных простыней местной гостиницы, и не объявив себя. В прошлое нет возврата, и это не так плохо.

Он научился не думать о ней, он полностью погрузился в творчество и работу, он устраивал эту свою «другую жизнь». Как-то раз ему попалась на глаза газетная заметка о том, что известный селекционер посвятил свой новый гибрид хризантем редкого лилового оттенка хозяйке оранжереи «Элеонора» в благодарность за предоставленные ею для исследования сорта и многолетнее сотрудничество. Он улыбнулся про себя и заказал в этот день бокал дорогого вина, выпив за ее успех. А однажды, в какой-то общей компании оказался знакомый с их четой господин. Лева сам в разговоре участия не принимал, но по кое-каким подробностям понял, что речь идет именно о семье Элеоноры. Вскользь была упомянута смелость главы семейства, который в таком возрасте решился родить еще одну дочь. Лева ушел из гостей рано и единственный раз в жизни надрался до умопомрачения. Он очнулся утром, в доме у Саввы, ничего о своих вчерашних перемещениях не помня, с мокрым полотенцем на лбу. Более он о ней ничего не слышал.