Есть нам не очень хотелось. Даже то немногое, что было на столе, мы проглатывали с трудом. Обычно история развивается незаметно и медленно, благодаря чему оказываются перепутаны причины и следствия, зарождение и упадок. А в тот день история в одном из своих заключительных эпизодов выглядела обнаженной. Приключения Елеазара, воевавшего с басурманами, заканчивались творогом с клубникой. Маршалы, послы, министры Генриха II, Людовика XV и Карла X, архиепископы и кардиналы, кавалерийские атаки, грабежи, балы и, конечно, жестокость, эгоизм, безрассудство, все эти вихри такой бурной и очаровательной жизни, где было столько побед и учтивости, столько элегантности и ослепления, столько святости и гордыни, — все заканчивалось этим последним обедом. Настоятель встал, чтобы произнести благодарственную молитву.

Мы все встали. В последние месяцы и недели мы со страхом ожидали дня, когда нам придется встать навсегда из-за этого стола внутри дома и из-за другого стола, каменного, что на улице, которые оба были центрами жизни семьи. Сколько смеха слышали они! Смеялись над каноником Мушу, над странностями Витгенштейнов, над галстуками Жан-Кристофа Конта, над правительством, над семьей Реми-Мишо, над снобизмом семейства В. над нами самими, над одолевшим нас временем. Мы смеялись. И в суровости, и в строгости, и в поминании, и в молитве мы были удивительно веселой семьей. Наш мир был самым живым, и вот он подошел к концу. Итак, мы встали. Шепоту настоятеля не удавалось разрушить гнетущую тишину, установившуюся в огромной комнате. Эстель неподвижно стояла за Жюлем и теребила пальцами передник, то и дело поднося его к глазам. Губы настоятеля произнесли имя Юбера. Дедушка оперся руками на огромный дубовый стол. За этим старым столом нам пришлось пережить немало горьких моментов. Смерть любимых людей, уход в прошлое всего, чем мы восхищались, дурные выборы, нашествие врагов, одним словом, перемены, так нам ненавистные, и сам ход времени, причинявший нам много страданий. Но вот горе и веселье, несчастья и радость сблизились, став воспоминаниями, совсем слились в дорогом для нас прошлом, которое нам было доверено хранить и которым мы распорядились как плохие управляющие. Это прошлое стало теперь для нас пронзительно-сладостным, добро и зло достигли в нем божественных высот, поскольку их уже не стало. Все, вплоть до нескончаемых наших неудач, до смерти Юбера, до нашего заката и падения, — все теперь было нам дорого, все привязывало нас к прошлым дням, полным разочарования и переживаний. Покорные усладе Божьей, мы сделали свой выбор в его вечности: мы предпочли то, что он уже сотворил, тому, что ему еще предстояло сотворить. Боже, ну зачем ты создал время, стирающее прошлое и далеко отбрасывающее его в забывчивой памяти людей? Такую вот молитву возносили наши сердца, пока настоятель читал свою благодарственную молитву. Однако нам следовало бы понять, — правда, для этого надо было обладать ясностью ума, которой нам явно не хватало, — что такая наша молитва не имела смысла, так как мы любили прошлое именно потому, что оно было прошлым. Нам дорога была даже смерть Юбера, ибо она была частью нашего прошлого. Мы любили нашу агонию, ибо это тоже было нашим прошлым. Нам бы следовало, наоборот, благодарить Бога за то, что время проходит, поскольку из этого рождалось прошлое и поскольку в нашей упавшей жизнеспособности, в нашей слабости по отношению к окружающему миру именно прошлое мы любили. И нынешняя наша драма заключалась в том, что, отказавшись сначала от будущего и от настоящего, теперь, удаляясь от нашей колыбели и крова, мы лишались и прошлого.

Поскольку мы отрекались от прошлого, то впервые вновь обратили взоры к будущему. После того как настоятель кончил бормотать свою молитву, дедушка выдержал паузу. Мы думали, он начнет еще раз вспоминать радости и беды Плесси-ле-Водрёя, а он просто поднял свой бокал с плохим шампанским — вот так мы еще раз превратили день печали в праздник, — посмотрел на Веронику и сказал: «Пью за тебя, дорогая, потому что ты — самая молодая из нас».

Мы вышли из-за стола.

Вышли из столовой. Дедушка немного задержался: оглядел голые стены, высокий потолок, окна с открывающимся из них видом на деревья. Вероника отошла от нас и вернулась к нему. Пока мы переходили в другую комнату, она что-то сказала ему. Мы увидели, как они вместе вошли в гостиную, — старик, опирающийся на юную женщину. И в этот час невзгод мы, к нашему глубокому удивлению, увидели, как по их лицам пробежал как бы луч смирения, почти счастья. Только через несколько недель узнали мы тот секрет, который раскрыла она ему в последний день в Плесси-ле-Водрёе. В этот период крушения дало о себе знать шестое из известных вам поколений нашей семьи: Вероника ждала ребенка.

Потом было еще последнее посещение каменного стола и последний обход пруда. После отвратительного кофе, поданного, правда, еще в фарфоровых чашечках голубого жьенского сервиза с цветочным мотивом, который, где бы я его ни увидел, всякий раз с тех пор напоминает мне о Плесси-ле-Водрёе, дедушка немного отдохнул, а затем, пока Пьер, Клод и Филипп следили за приготовлениями к отъезду, попросил меня обойти вместе с ним имение, обойти в качестве хозяина, становящегося посторонним.

Он оперся мне на руку, и мы отправились. Прошли под липами возле каменного стола. Посмотрели на стволы деревьев, на которых дети всех поколений вырезали свои имена, полюбовались кронами, листьями, травой — все было полно воспоминаний, все говорило о нас. Но насколько обед был безмолвным, настолько оживленной, почти веселой получилась, вопреки моим опасениям, последняя прогулка. Естественно, мы заставляли себя выглядеть веселыми. Но рядом с деревьями, под яркими солнечными лучами сил у нас прибавилось. Дед разговорился. Стал рассказывать свою жизнь. Я удивлялся: вдруг оказалось, что я о ней мало что знаю. И надо же было дождаться минуты, когда нож гильотины должен был уже вот-вот упасть на наши шеи, чтобы понять этого старика, занявшего — быть может, только потому, что он прожил так долго, — такое место в жизни десятка людей. И я сказал себе, что ведь он все видел, обо всем догадывался, даже о том, что казалось нам глубоко спрятанным в тайниках наших душ. Ни перипетии брака дяди Поля, ни похождения Анны-Марии и ни комбинации семейства Реми-Мишо, ни приключения Пьера, ни переживания Клода, ничто или почти ничто не ускользнуло от его взгляда. Он был не только главой, но и центром семьи и, вопреки всем бурям и соблазнам, стоял прочно, как те старые дубы, среди которых он жил, несокрушимый под ударами судьбы, без малого сотню лет.

Мы дошли до конца пруда. А когда начали огибать его, то вдруг увидели замок в предвечернем освещении. Розовые стены и крыша из черной черепицы делали его дивно красивым. Солнце, клонившееся к закату, освещало дом боковыми лучами, и был он волнующе прекрасен. Дедушка как-то сразу обмяк. Слишком тяжела была жертва. Я почувствовал, что он тяжелее оперся на мою руку. Перед нами была вся его жизнь и жизнь его близких, всех наших родных, всех прошедших поколений. И вот надо было расставаться. Мы молча стояли и смотрели. Потом пошли, но медленно-медленно. Ибо знали, что вот-вот замок навсегда исчезнет с наших глаз, как в волшебных сказках, где видения исчезают, когда к ним приближаются. Миражом оказались наше прошлое, наша семья, наша фамилия, единственная еще уцелевшая ценность, и на ней покоилось все то, что мы уважали и любили в этом мире. За те двадцать минут, пока длилось наше возвращение, я понял, что значит для приговоренного к казни время, пока он идет к эшафоту, возвышающемуся в конце пути. Нашим эшафотом была наша жизнь, которая покидала нас или которую покидали мы.