Лишенный двора, заросшего сорной травой, и зеленого плаща кудзу, дом казался дряхлым, будто сложенным из щепок и теней, со сломанным хребтом. Окна, подернутые рябью непроницаемых красок, отражают невидимый Тревору свет.

Когда он переходил безликий участок, они вспыхнули фиолетовым, потом поблекли до цвета синяка.

Поднявшись по ступеням, Тревор толкнул покосившуюся дверь и вошел внутрь. Гостиная осталась такой, какой он ее помнил: гадкое безобразное кресло и продавленный диван, еще не съеденные совершенно грибком и плесенью; а вот и проигрыватель в окружении ящиков с пластинками. Его сердце на краткий миг остановилось, когда он заметил в полуосвещенной комнате еще одну фигуру.

У дверного проема в коридор сидела на корточках стройная женщина в свободной белой блузке и красной юбке с длинными, до локтя, перчатками к ней в тон. Длинные черные волосы рассыпались у нее по спине и плечам, шли рябью сверхъестественных синих бликов.

Вот голова се повернулась, как на шарнире. Лицо запрокинулось к нему, бледное, с острыми чертами, поразительно красивое. Ее огромные темные глаза были слегка раскосыми, запачканными тенями. Тревор осознал три вещи сразу: женщина в точности походила на Заха; она держала что-то в сложенных лодочкой руках; на ней была только длинная, до полу, сорочка и никаких перчаток. Подол сорочки настолько пропитался кровью, что Тревор сперва решил, что это отдельный предмет одежды. Руки до локтя у нее были испачканы в крови.

Подняв руки, она показала ему, что в них Тревор увидел желеобразный сгусток крови, продернутый черными венами, а среди них — черная точка глаза. Пять крохотных подвернутых пальчиков.

— У меня не было денег на врача, — сказала она, — так что я била себя по животу, пока не пошла кровь Я просто хотела, чтобы эта чертова дрянь из меня вышла Ты меня слышишь? Вышла!

Тревор наступал на нее, заставляя отвести взгляд. Накатил гнев, заставив жарко пульсировать вены в висках. Нет прощения тому, чего Зах натерпелся от рук этой женщины.

— Ничего подобного ты не сделала, — жестко произнес он. — Ты его не хотела, но все равно родила, и вы вдвоем терзали его сколько могли. Это было девятнадцать лет назад, твои малыш вырос. И кто ты после этого, ты, злая сука?

Женщина снова упала у дверного косяка. Кровавое месиво выскользнуло у нее из рук. Тревору пришлось подавить в себе желание подобрать одинокий эмбрион, заплакать над ним. Это искалеченное нечто — не Зах, оно не может быть Захом. Это только так и не родившийся фантом.

Он вспомнил, что мать Заха звали Эвангелина, как стих.

— Уходи, Эвангелина, — тихо сказал он. — Убирайся из моего дома. Я тебя ненавижу.

Взгляд огромных, как у подраненного зверя, глаз остановился на Треворе. Он не мог сказать, слышит ли она его. Она никак не реагировала на его слова.

— Ты призрак, — сказал он ей, — и ты даже не мой призрак.

Голова ее откинулась назад. Пальцы скривились в когти. Дрожь пробежала по ее телу, и на мгновение его контуры расплылись, как будто она прошла через невидимую мембрану. А потом вдруг волосы цвета воронова крыла стали превращаться в пшеничный шелк, прошитый потоками более темного золота, и в этих новых волосах появилась запекшаяся кровь. Черты ее лица стали мягче; тело словно округлилось, стали тяжелее груди. Ее руки повисли вдоль тела — сплошное месиво крови и синяков. Тревор обнаружил, что смотрит на собственную мать, на Розену Мак-Ги, такую, какой он нашел ее в то летнее утро семьдесят второго года.

Он вспомнил первый день своего возвращения в дом, то, как он зажег свет в студии и увидел рисунок Бобби, идентичный тому, какой нарисовал в автобусе сам Тревор. Тогда Тревор думал, что Бобби, возможно, нарисовал его еще до ее смерти, что-то вроде прогона перед спектаклем. Но рисунок был слишком точен. Если вспомнить, как боролась за жизнь Розена, Бобби никогда бы не удалось так же точно нанести удары на ее плоть, как он сделал это на бумаге.

Нет. Он сначала убил ее, а потом присел рядом с блокнотом и зарисовал тело. А потом повесил рисунок на стену студии, прежде чем пошел и убил Диди. У Тревора не было никаких доказательств того, что события происходили именно в такой последовательности, но он видел все мысленным взором слишком ясно. Вот Бобби скрючился на полу перед изувеченным телом жены, рука летает над листом, глаза перебегают с маниакальной напряженностью с лица мертвой Розены на страницу и обратно. Но почему?

Глаза матери открыты, белок подернут кровью. Глубокие борозды отмечают лоб, левый висок, середину груди. Все раны сильно кровоточили. Из ран на голове струилось также прозрачное вещество — церебральная жидкость, наверное, — прочерчивало прозрачные дорожки в крови. Тревор заметил, что в отличие от него самого и Сэмми-Скелета Розена была не в костюме по моде сороковых годов; на ней были все те же вышитые джинсы и хлопковая блузка с круглым вырезом и крохотными рукавами, что были на ней в ту ночь, когда она умерла.

Но что, черт побери, это значит? Что, черт побери, хоть что-то из этого значит? Внезапно ему захотелось, чтобы рядом с ним оказался Зах. Так сильно ему, наверное, ничего никогда не хотелось. Зах способен распутать мудреные узоры и логические совпадения, быть может, даже объяснить их. А если в этой Птичьей стране нет никакой логики, Зах мог бы его обнять, дать ему место, куда спрятать лицо, так чтобы не пришлось все смотреть и смотреть на кровавые глаза матери.

Нет. Он сюда за этим пришел. Ему надо увидеть все. Тело Розены наполовину загораживало проход. Тревор протиснулся мимо него, тщательно следя за тем, чтобы случайно не коснуться ее ногой. Он мог представить себе, как безвольно раскинутся ее руки и ноги, если он опрокинет ее, даже слышал в воображении пустой звук, с каким ее голова ударится об пол. Когда он почти прошел, он даже представил, каково бы это было, подними она руку и ухвати его за колено. Но Розена осталась неподвижна. Нет, она никогда не причинила бы ему вреда.

Нарисовал ли Бобби и Диди после того, как убил? Возможно. Но почему-то Тревор в это не верил. К тому времени, наверное, близилось утро, и Бобби не хотел встречать еще один рассвет. Но куда он пошел потом? Прямо в ванную со своей веревкой или куда-то еще?

Столько вопросов. Внезапно Тревор испытал отвращение к самому себе за то, что задает вопросы там, где на них, похоже, нет ответа. Какое, черт побери, имеет значение, что сделал Бобби? Какая ему теперь разница? Ему во веки веков не стоило есть эти грибы, не стоило катапультироваться в Птичью страну. Он оставил Заха, он не знает, как найти дорогу назад, и все здесь — сплошной бессмысленный тупик.

Может, все это галлюцинация? Один мир казался столь же осязаемым, как и другой: он ведь чувствовал, как ужалила его входящая ему в руку игла Сэмми, чувствовал запах свежей крови и резкую канализационную вонь трупов. Но он торчит на незнакомом наркотике. Кто знает, что может случиться? Может, он войдет в свою спальню и увидит собственное тело, сонно свернувшееся вокруг Заха на матрасе. Может, тогда он сможет вернуться в него.