Радко, сама мне в том призналась. К тому же был у нее еще повод от госпожи избавиться: кто, кроме вдовы Дольмы, посмеет признанной всеми хозяйке Яре на дверь указать? На ней же тут все держалось. А там рано или поздно и Радомил мог бы ей достаться. Убийство же купчихи все на Вышебора спишут. Знают, что он душегуб. Одного не учла Яра. Что Вышебор не настолько хмельной был, чтобы к ней самой не пробраться.

– Погоди, погоди, – поднял руку Добрыня. – Ведь Яра не так уж сильна, чтобы такую женщину, как Мирина, крепкую, молодую, здоровую, вот так просто удавить, бесшумно.

– А ты у Моисея спроси, – кивнул в сторону хазарина Озар. – Мы вместе с ним тело осматривали.

Моисей невольно подобрался, почувствовав взгляды со всех сторон.

– Ну… там это… – начал он, подбирая слова. – Там просто. Руки у купчихи были наверх закинуты, можно подушку набросить и сесть сверху, чтобы не сильно трепыхалась и боролась. При этом удавку на еще сонную Мирину накинуть и душить. Баба… такая, как Яра, сможет, сил хватит. Пришлось мне как-то с ней побороться, когда Вышебор велел ее к себе втащить. Она сильная. Я не справился тогда.

Озар кивнул, подтверждая его слова, сказал, что тоже так все понял. Шагнул вперед, подняв к небу руку:

– Поверь, Добрыня, все сказанное мною правда! Пусть сам Велес могучий будет тому свидетель! А ты знаешь, как я предан нашей исконной вере. Я взывать к нашему божеству просто так не стал бы.

Добрыня поднялся, закинул за плечо парчовое корзно.

– Та-а-ак, – протянул он, будто переводя дыхание. И к Яре: – А ты что скажешь, Яра-древлянка?

Она даже не повернулась, не взглянула. Стояла и молчала. Если бы светлые пряди волос чуть не шевелились на ветру, то казалось бы, что в ледяную статую превратилась. Все она слышала, ничему не перечила, но и ни в чем не призналась.

– Ты ведь крещеная, Яра, – тихо обратился к ней Добрыня. – Покайся, облегчи душу.

Но она продолжала молчать. Ни кровинки в лице, только губы плотно сжала. Ничего-то от такой не добьешься.

Добрыня отступил.

– Эй, стража! Уведите ее.

Все посторонились. Смотрели, как покорную, молчаливую ключницу уводят со двора. Слова никто вымолвить не мог.

Добрыня тоже пошел с гульбища, но уже на ступеньках крыльца оглянулся.

– Ты свободен, Озар. Можешь идти за всеми четырьмя ветрами, куда вздумаешь.

– А мои собратья? – кинулся к нему волхв. – Ты ведь слово дал!

– Дал слово – выполню. Можешь отправляться к ним и проследить, как выпускать служителей будут. Но учти, начнете снова народ мутить – я уже миловать не стану.

Сошел Добрыня еще на две ступеньки и опять оглянулся:

– А ты, Радомил Колоярович, не жуй сопли. Ты теперь во главе всего хозяйства купеческого будешь стоять, и дел у тебя невпроворот. Да и корабелы ваши скоро должны прибыть с торгов, не до горестей тебе будет, заботы иные отвлекут. И хоть поговаривают, что ты вертопрах, я знаю: Радко Колояров сын – толковый парень, со всем справится. Ну а Мирину… Я сам пришлю за ее телом. Похороним нашу красавицу несравненную по-христиански.

Глава 11

Когда стражи привели обвиняемую Яру на суд князю и она, молчаливая и словно окаменевшая, стояла перед восседавшими на высоком крыльце князем и княгиней, а Добрыня рассказывал, что она сотворила, головницу было решено повесить. Эту казнь стали применять в Киеве только с приходом варягов. Считалось, что простому люду не по чести умирать от каленого булата, как воинам. А вот удавление в петле и быстро, и поучительно, если при всем народе казнь свершить. Сами варяги называли казнь через повешение смертью, вытягивающей ноги: тело после смерти казнимого еще долго не вынимали из петли, и считалось, что ноги его от этого становятся длиннее. Во времена Ольги от подобной кары отказались, да и после Святослава князь Ярополк не приветствовал удушение в петле. Однако в данном случае прилюдную казнь для бабы-убийцы через повешение сочли вполне пригодной.

Однако не сразу пришли к такому решению. Обычно головников топили в Днепре: вывозили в лодке на середину реки, камень на шею и – бултых! – на самое дно, рыбам на кормежку. Однако в этот раз судили такую упорную, молчаливую и нераскаявшуюся злодейку, что изначально даже было предложено покарать ее старым, еще дедовским способом – разорвать лошадьми. Говорили, что и по заслугам убийце будет, и народ поглядит, потешится. Но тут сам Владимир, не так давно крещенный и помнивший заповедь «не убий», посоветовал попросту бросить ключницу Колояровичей навечно в поруб. Это была страшная кара: медленно истлевать в подземелье, в вечной тьме, пока смерть не смилостивится и не заберет за кромку. Или в ад огненный, как теперь говорили.

Но тут вмешался евнух Евстахий, пояснив, что даже в христианской Византии казнят преступников прилюдно, чтобы другим была наука, дабы страшились люди и не совершали подобного. Именно он предложил казнь через повешение. А так как византийские послы в кои-то веки были всем довольны, Владимир решил, что так тому и быть.

А пока Яру опустили в один из глубоких порубов, располагавшихся возле Лядских ворот[108]. Пусть посидит злая баба под землей пару дней, пока Владимир гостей византийских проводит с почестями, а там и казнят при скоплении людей. Место за Лядскими воротами было расчищенное, только несколько дубов росло на склонах. На одном из них, на возвышенности, и повесят головницу. Хорошее место, там как раз перекресток дорог – будут ходить люди, смотреть на нее, болтающуюся на суку, и призадумаются, стоит ли злодеяния совершать.

Владимир еще надеялся, что прошедшая крещение ключница Дольмы покается перед смертью, даже священника к ней направил. Но тот, возвратившись, только покачал головой: сидит и молчит. Кремень, а не баба, слова от нее не добьешься, не то что исповеди и раскаяния.

Для самой же Яры встреча с попом была еще одним наказанием. Он так мягко с ней говорил, так увещевал, так заботился о ее погубленной душе… Овечкой пропащей называл. Но она не желала верить ему и только злилась про себя. Иноземец, грек, чужак!.. И ей ему в чем-то признаваться? Не дождутся! Никто от нее ничего не дождется.

После ухода священника, оставшись одна, она впервые завыла. Сперва тихонько, потом громче, потом вообще на рык перешла. Каталась по усыпанному смятой соломой холодному дну поруба, бросалась на бревенчатые стены, царапала их, как взбесившаяся кошка, даже грызла, задыхаясь от отчаяния.