Шум воды смолк, и Анна прошлепала в комнату, подвернув полотенце тюрбаном.

– Чем занимаешься?

– Все тем же – этимологией. Только что сделал открытие: слово «немец» произошло от «немой», – сказал я. – А «немой» – от «не мой».

– А отчего происходит зануда? – она чмокнула меня в нос немного чужими от влаги губами. Больше всего наши женщины ценят в нас неуклюжих щенков. Да мы и не против…

– От нудиста, который всегда голосует на выборах «за».

Она достала из шкафа желтое платье и эспадрильи.

– Притянуто за уши. Мне не понравилось… Я, если не возражаешь, пройдусь.

Я возражал, но, конечно, не вслух. Вслух я был очень покладист:

– От лица всех зануд и нудистов голосую уверенным «за».

– Подберу ресторан нам на вечер. Обещаю нагулять аппетит и соскучиться.

– Приятных тебе гули-гули, – сказал я и почувствовал, что меня вот-вот бросят.

Едва дверь закрылась, я напялил фуфайку и тоже шмыгнул за порог…»

– Ты что, за ней шпионил?

– Только ради тебя.

– Давай-ка начистоту.

– Если вам не доводилось шпионить за улизнувшей супругой, значит, женились вы не на той. Или она вышла замуж за вас по ошибке. Узнаешь, чьи слова?

– Не совсем.

– Дарю. Всунешь в книгу.

– Как правду?

– Как наше с тобой оправдание. А сейчас извини, я спешу…

«Затеряться в Созополе в августе – плевое дело. Тесные улочки, набитые пыльными лавками, кафешки и бары на каждом шагу, дети с рожками мороженого, капканы из шляп музыкантов – все это плохое подспорье в погоне. Анна умело лавировала в толпе. Я шел за ней по пятам и гадал о причинах ее внезапных маневров, чем дальше, тем больше ставивших меня в тупик. Вот желтое платье вошло в художественный салон и появилось оттуда с какой-то уродливой флягой. Потом пошло в церковь, зажгло пред алтарем свечу и возвратилось на площадь послушать дудки заезжих индейцев. Бросило мелочь в футляр перуанца с гитарой и, проверив часы, заторопилось на пристань. Там вдруг сбавило шаг и побрело, склонив голову, по тротуару в каком-то нетрудном раздумье.

Когда Анна вышла к заливу и взбежала на парапет, я укрылся в лавке напротив, откуда продолжил свое наблюдение. Постояв над кипящей волной, она кинула в воду монетку и уже собиралась уйти, но заприметила сбоку качели.

Сесть в них она не успела: словно выросши из-под земли, к ним направлялись мать и незрячая дочка. Анна остановилась и провела рукой по лицу, точно хотела смахнуть паутину. Потом отступила назад к парапету и какое-то время следила за девочкой. Слепая на удивление быстро освоилась и, поймав телом ритм, стала капризничать, с молчаливым упрямством отдергивая материнскую кисть от железной трубы, к которой крепилось сиденье. Ощущение полета пришлось ей по вкусу. Она взмывала все выше, взвивалась так яростно, будто бы норовила сорвать со своей короткой судьбы поводок. Глядеть на это было невыносимо: мы всегда виноваты перед слепыми. Даже если в них подспудно созрело желание нас ослепить.

Терпения Анны хватило совсем ненадолго. Я видел, как она пятится по парапету, а потом бежит на цыпочках к тропе. Напрасные предостережения: мать девочки была чересчур занята своим страхом.

Поймав на себе подозрительный взгляд продавщицы, я купил сигареты. Упущенное время наверстывал трусцой. Поднявшись по мостовой на примыкавшую к скалам улицу, я наткнулся на ушуиста. Сперва я его не узнал, просто память кольнула: встречались. Он стоял у калитки какого-го дома и смотрел Анне в спину – так, словно натягивал тетиву. При виде меня лицо его исказилось. Он шагнул за ворота и с лязгом захлопнул калитку. Я услышал, как опустился засов.

Анна готовилась скрыться за поворотом. Я с трудом за ней поспевал. Интересно, куда направляется человек, когда он пытается убежать (пусть на время) в чужом душном городе? Что Анна пытается убежать, у меня почти не осталось сомнений. Единственным выходом было следовать за ней и не отставать.

Вот она повернула направо к торговым рядам. Вот примерила шляпку, покрутилась в ней перед зеркалом, но, извинившись, вернула ее продавщице. Вот зашла в магазин, задержалась у полок с бутылками. Вот вышла с пакетом и зашагала по улице вниз. Остановилась перед старушкой, разложившей в стаканах инжир, расплатилась и опустила кулечек в пакет. Свернула к крепостной стене и оказалась на набережной. Гуляя по ней, зашла в ресторан и попросила меню. Выбрала столик над самым обрывом и показала два пальца. Официант любезно кивнул и водрузил на скатерть табличку. Анна двинулась дальше, минуя по узким проходам один за другим прибрежные ресторанчики, потом поднялась по каменной лестнице. Вот, посмотрев на часы, заспешила, чтобы уже в третий раз очутиться на площади. Там что-то вспомнила, порыскала в сумочке. Не нашла и направилась к пятачку с телефонными аппаратами. Сняла трубку и набрала по памяти номер. Разговор шел на испанском – единственное, что я уловил, а как только жена отошла, подскочил к автомату и нажал кнопку повтора. Номер семейства Ретоньо в Севилье. От сердца слегка отлегло. Вероятно, звонок был Каталине, которую Анна просила пожить в нашем доме, составив компанию Арчи.

Желтое платье уже приближалось к отелю. Войти в него раньше супруги я не успевал. Мне было стыдно, но радостно: теперь я узнал, от кого и зачем убегают наши любимые в чужом переполненном городе. Они убегают от нас, чтобы скорее соскучиться и вернуться обратно же – к нам.

Открыв дверь, я услышал:

– Ревность – гадкое чувство. Ты так не думаешь, Дон?

Я рухнул в кровать и сказал:

– Ревность – прекрасное чувство. Чувство-фонтан.

– Почему вдруг фонтан?

– Фонтан бьет всегда вхолостую.

Она рассмеялась.

– Только для тех, кому повезет.

– Я редкий везунчик.

– Ты редкий болван.

– Я голодный болван. Шашлык нам с тобой по карману?

– Нам все по карману. Нам по карману забыть о кармане. Дай-ка мне закурить.

Мы помолчали. Потом я спросил:

– Видела того парня с пляжа? Полдня разгонял с неба тучи. Ты сейчас его видела?

– Где?

– Если нет, то неважно.

– Я видела слепую. Когда я гляжу на нее, мне кажется, будто вот-вот случится беда. Глупо, правда? – Она затянулась и, выдохнув дым, негромко добавила: – Коли есть на свете судьба, у нее должны быть такие глаза.

– Смотря чья судьба. У моей глаза вот такие…

Поцеловал ее в веки. На губах остался блуждать привкус слез.

– Утром у нас самолет.

– Тебе надоело?

– Просто дурное предчувствие. Не обижайся. – Анна разгладила пальцем мой лоб и повела чертой дальше, рисуя на мне переносицу, нос, волны губ, утес подбородка, склон шеи, скатилась в ложбинку между ключиц, там потопталась, копнула и достала из ямки погасший окурок – жест колдуна, врачующего хандру. – Пошли лопать мясо.