– Слышу!

– Vater.

– Слышу, старина! – закричал Баззард. – С тобой будет все в порядке!

* * *

К шести-пятнадцати они закончили вторую порцию пунша «Плантерз». Пианистка приходила и уходила, играла что-то тихое и позвякивающее, чего почти не было слышно в заполненной людьми комнате. Лаверн на время умолкла, рассказав Джейн почти все, что рассказала бы консультанту. Пианистка заиграла.

Она заканчивала цикл песен о погоде. Уже сыграла «Разве не здорово оказаться под дождем» и «Дождь по крыше», отбарабанила «Бурную погоду», а сейчас начала «Поющий под дождем», наращивая темп для эффектного финала.

– Как это обманчиво, – сказала Джейн наконец.

– Что? – Взгляд Лаверн обратился к ней. – О чем вы?

Джейн сообразила, что это недоступно пониманию Лаверн. Ее странная, по-ослиному упрямая челюсть словно выражала нерасположение ко всему, чего она не принимала. Джейн помнила, что у Эмми было нечто похожее. Как гласит американская поговорка: «Не сбивайте меня с толку фактами – я уже принял решение».

– Но это же намного хуже, – вскрикнула Лаверн. – Какого черта, Джейн. Ведь политика – это игра для мужчин, разве не так? Поэтому женщина может просто пренебречь ею, верно? Но если причина разрыва эмоциональная, какие у меня шансы?

– По правде говоря, я…

– Я помню, как папа и братья спорили о политике. Это же пустая трата времени, Джейн. Все равно, что спортивные страницы в газетах. Счет встреч, пасы форвардов, штрафные. Мужчины прожигают жизнь, тогда как женщины рожают детей и растят их. Если вы мне скажете, что расхождения между мной и Недом не в политике, я потеряю надежду, соберусь и отправлюсь в Сан-Франциско. Клянусь. Я не хочу так страдать.

Джейн словно обдало кипятком. Нед один останется в Лондоне! Господи, какая эгоистическая радость! Одна женщина несчастна. Другая просто в экстазе. Кто сказал, что жизнь справедлива? Лети, Лаверн! Приделай крылья и лети!

По случайному и не замеченному ими совпадению пианистка только что сыграла «Я оставил мое сердце в Сан-Франциско».

– Эй вы, двое, встряхнитесь! – крикнул кто-то.

Джейн подняла глаза и увидела направлявшуюся к ним миссис Кэтрин Хирнс, следом за ней шел ее оппонент и смертельный враг Чак Грец.

– Леди, какой приятный сюрприз, – воскликнул он.

Сев рядом с Лаверн, Чак заставил ее подвинуться на один или два фута.

– Через час мы отправляемся во Франкфурт.

– Он улетает, – пояснила миссис Хирнс, – только самолет взлетит позже.

Пианистка начала бойко наигрывать «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Не вглядевшись, нельзя было заметить слез, стоявших в глазах Лаверн. Но Кэти Хирнс отличалась наблюдательностью.

– Ого! – сказала она. – Это же моя песня, миссис Френч. – Она перегнулась через столик и очень мягко взяла Лаверн пальцами за подбородок. – Перестаньте. Ну-ка, улыбнитесь!

– Эй вы! Нам всем надо выпить, – заявил конгрессмен из Южной Дакоты. – Мисс! – позвал он пианистку. – Вы знаете песню «Сиу Сити Сью»?

– А вы? – крикнула она в ответ.

Он подошел к фортепиано.

– Ничего хорошего из этого не выйдет, – заметил Кэти Хирнс. – Может, я чем-нибудь могу помочь? – спросила она Лаверн. Та отрицательно покачала головой.

– «Сиу Сити Сью, – пел Чак Грец, – Сиу Сити Сью. Я продал свою лошадь и пистолет тебе. Нет ничего, чего бы я не сделал для… Сиу Сити Сью, Сиу Сити…»

– Я думаю, мне надо освежить грим, – сказала миссис Хирнс. – А вам не надо? – спросила она Джейн.

В туалете они встали у зеркала и посмотрели на свои отражения. Даже через закрытую дверь было слышно, как баритон Греца выводил:

– «Я оставил мое сердце в Пьерре, что в Южной Дакоте».

– Она догадается, – сказала миссис Хирнс. – Это вопрос времени.

– Правда? – Джейн почувствовала, что у нее перехватило дыхание, как после бега.

– Она сейчас слишком несчастна. А когда успокоится, поймет все насчет муженька. Детка, я это поняла еще во вторник, у мистера Коннела.

– «Все ко времени, – заливался Грец, – в Рэпид-Сити».

Харгрейвс стоял в фойе театра «Лирик-Хаммерсмит», в начале века здесь размещался известный театр, который восстановили и сделали частью огромного торгово-жилого и делового квартала в западной части Лондона, обычно называемой «дорогой в Хитроу».[68]

Он смотрел через дорогу на новое здание, где Би-би-си открывала свою последнюю телестудию при большом стечении народа. Это сулило Харгрейвсу материал для колонки слухов недели на две. Quel ennui,[69]подумал он.

Нет, нельзя забрасывать колонку слухов, единственный источник заработка в журналистике для старого гомика вроде него. Никто не хочет брать к себе старого хрыча, который печатает на машинке двумя пальцами. Никому не нужен пьяница за шестьдесят, не способный провести настоящее журналистское расследование и застукать наследного принца с порнозвездой где-нибудь в замке в горах. Для этого требуются не только энергия, но и молодость.

А здесь, наблюдая за шикарными господами и дамами, описывая их веселье и шалости, он вел единственную игру, оставшуюся в городе для некогда боевых коней, предавшихся ныне пьянству.

Харгрейвс поморщился. Он чувствовал приступ привычной болезни, называемой им «послеполуденной мигренью», – результат ленча в стиле Харгрейвса, то есть за чужой счет.

Чернорабочий, торговец грязью, бабник (если бывал при деньгах), друг великих и малых, Харгрейвс в периоды обострения «мигрени» ощущал себя катализатором, ферментом в кровеносной системе лондонского общества. Нет, не того затхлого предвоенного общества, в котором герцоги и графини умирали от смеха над грошовыми шутками, а сегодняшнего общества – грязного, динамичного, стоящего на желчи, обмане, хитрых сделках и обилии наркотиков.

Харгрейвс благословлял своего доброго духа, который не дал ему превратиться в наркомана, несмотря на все многолетние соблазны. Господи, дорогой! О, наконец и бар открыли через дорогу. Теперь поторопись, Харгрейвс, и утоли свою мучительную жажду, успокой головную боль.

Он едва не столкнулся с «мини», перебегая дорогу, и прошел мимо охраны у входа, даже не показав приглашения. Для вьючной лошади, вроде него, на свете осталось не так много развлечений, подумал Харгрейвс. Прорваться на вечеринку было одним из них. Любое ничтожество попытается сделать это, но только журналист умеет прорваться. У него в письменном столе лежало приглашение, но он уже двое суток не был в офисе. Бармен Нунан помахал ему издали.