Когда мы еще как бы ночевали вместе, но это не считалось почему-то «жили» и, представляя друг друга нашим компаниям, использовали формулировку «это мой партнер по игре в настольный хоккей» (или в нарды – если для духа компании в слове «настольный» мерещилась провокационная двусмысленность), никогда не звучало определений «мой парень» или «мой жених». Комментируя совместные фотографии в кругу тех, кто не знал нас как пару (на работе, например), неизменно говорили «а этот кто такой, не знаю – первый раз его вижу…». Сразу после свадьбы, тем расплавленным сливочным июлем со вкусом крем-брюле, он полюбил просовывать пальцы в петли для ремня на моем безразмерном белом комбинезоне, дергать на себя и говорить, когда я как спелый плод (с его плодом внутри себя), падала в его объятия – «ну что… жена…», и смотреть на меня, чуть выпятив нижнюю губу, с выражением абсолютнейшего садюги.

Так вот когда мы еще являлись друг другу не более чем партнерами по спортивному лото, я первый раз пришла забрать его с тренировки. Волновалась, с вечера продумывала наряд, и даже надела короткую юбку и туфли на каблуках. В зал он меня не пустил, мотивируя это тем, что могут начать завидовать и потом мстить на спаррингах. Я расценила подобное заявление как комплимент и, наверное, именно того свидания ждала почему-то даже больше, чем нашу первую решающую встречу на море. Мы встретились у метро «Театральная». Я картинно стояла, прислонившись к гранитным плитам ограждения вокруг подземного перехода, и читала книжку (Марк Солонин «Нет блага на войне»). Он подошел ко мне – розовый после душа, с непривычной щетиной (почти как на море тогда), с тем самым рюкзаком на плече, и я УЗНАЛА его… то есть, помимо обычного узнавания влюбленным, к тому же человеком, своего партнера по игре ма-джонг, я в тот момент, кажется, узнала того, кто являлся мне в детских снах, кто существовал все это время в мире вместе со мной, и вот он подошел ко мне, в черной футболке, с рюкзаком на плече, и я узнала его. Потом мы шли по городу, светило солнце, хотя все прогнозы обещали дождь, и я щурилась, точно как в той эсэмэске, которую он прислал мне накануне – что мы будем идти по родному городу, как туристы, и я буду улыбаться и щуриться от солнца, и скидывать его руку, когда он будет пытаться ущипнуть меня за попу.

* * *

Когда это все случилось, к нам домой пару раз приезжали его коллеги из офиса. Просили разрешения увезти ноутбук, там было что-то в самом разгаре работы, какой-то проект, я не дала (а как я могла куда-то отдать его ноутбук), и поздним вечером они, в рубашках и галстуках, как-то так неловко пряча ноги в носках под табуретками, на которых сидели, пили чай из чашек с едва заметной таниновой коричневой кромкой (посудомойка же не использовалась) и копировали что-то, раскладывали на кухонном столе флеш-карточки с плетеными нейлоновыми шнурками, подсоединялись к Интернету через юзб-модем, потом вынимали свои собственные ноутбуки, и-пады и айфоны. Стол покрывался проводами, дисками, бумажками и папками. Из недр квартиры доносилось чириканье телевизора, а в глазах у всех нас щипало от усталости.

Где-то через неделю, еще до того, как я его увидела в реанимации, меня попросили перегнать его служебную машину под офис. Офисная стоянка наглухо закрывалась на выходные, потому для проведения этой операции мне пришлось встать в понедельник в пять утра – чтобы успеть потом вернуться и на своей машине уехать уже на свою работу. Серебристый «Логан» находился на стоянке под домом, на том же месте, где и всегда, в леопардовой тени от старого тополя, мокрый от росы, даже не с вчерашним… а тем старым, из прошлой жизни днем, замкнутом в салоне. В том воздухе еще был он, мой муж – в ту прошлую пятницу вернувшийся чуть раньше, сидевший в этом кресле, заглушивший мотор, затянувший стояночный тормоз, воткнувший первую передачу, включивший сигнализацию. Я пропищала брелоком с его ключами, и будто начался обратный отсчет времени. В кармашке на двери лежала скомканная салфетка с крошками – значит, в обед мотался где-то и ел булочку. На «Шелле» пил кофе – сзади в бумажном пакете лежала смятая картонная чашечка с пластиковой палочкой-мешалкой с застывшей коричневой пенкой и еще один пакет, от булочки. Сперва съел, отправил мусор назад, чтобы потом выбросить, потом вытер влажной салфеткой руки и крошки вокруг и бросил в кармашек в двери. Возможно, спешил. Я принюхивалась, пытаясь ощутить его запах, но пахло только ароматизатором-елочкой, такой же точно, как и у меня. У нас в машинах был одинаковый запах. Это дома и на даче… да, особенно почему-то на даче я ходила, отчаянно вынюхивая постельное белье, подушки, содержимое шкафов, пытаясь уловить его запах – он как тонкий волосок, который попадает иногда в рот и который чувствуешь всем небом, но не можешь выловить, ощущался во всех тех местах. Я взялась за руль, подвинула кресло ближе (с его ростом 182 см до зоны моего водительского комфорта при росте на 10 см меньше – примерно два-три щелчка). Зеркало заднего вида не трогала. Мы оба с ним никогда не пользуемся зеркалом заднего вида, как заправские водители с опытом работы на микроавтобусах и грузовиках довольствуемся только боковыми. Завела двигатель, постояла немного, чтобы прогрелся, и когда уже поехала – уже возле самого шлагбаума, включила музыку. И вот только тут сломалась. Даже эта булочка и чашка, из которой он пил, не свалили меня тогда. Но радиостанция была его, исконно его – мальчик любит клубную музыку, и если мы вместе всегда обнаруживали какой-то эфирный компромисс, то в одиночестве он слушает «Диджей фм» – кислотную трещотку и ломаные ритмы. И они, клубясь ядовитым синим дымом, словно чуть вспыхивая, гимном молодости, секса, приморских бессонных ночей и прочей беззаботности заполнили собой салон машины. И звучали они тут для него. Как звучали бы в этот же день, этим же утром, даже в такую рань – если бы он на три часа раньше выехал в офис, чтобы сдать этот свой проект, над которым сейчас бьются без него. И тополь, как утреннее покрывало, снимал бы с крыши автомобиля свою леопардовую тень для него, в его утре, а я тут по какому-то чудовищному недоразумению.

Ко мне приходили иногда его друзья. Мы сидели на кухне и особо ни о чем не говорили. Я никогда с ними особо ни о чем не говорила – говорил он, а теперь его не было, они приходили поддержать меня, но получалось, что поддерживаю я. Как маленьким, рассказывала то, что рассказывали врачи, и они слушали, глотая каждое слово и слишком часто кивая.

Когда приехала свекровь, они ходить перестали. Но однажды я сдалась на уговоры и отправилась к ним сама. Вообще, раз в две-три недели муж был отпускаем к ним. Не знаю, чем они там занимались, муж не пил, так как ездил на Чоколовку на машине (это через весь город – попробуй ночью вернись своим ходом), я давала ему с собой завернутые в фольгу яства – пиццу собственного приготовления, пироги с сыром и грибами, соленое печенье с тмином. Возможно, сплетничали, жаловались на баб или смотрели ролики с единоборствами по Интернету. Мне трудно себе представить, чем могут заниматься весь вечер четверо тридцатилетних холостяков и один женатый, который не пьет. Странно было приехать к ним туда одной. Я села на табуретку под окном, на которой всегда сидел муж. Когда мы приходили вдвоем, то мне уступал свое место хозяин квартиры – самое удобное, под стенкой. Вся компания была в сборе, даже собака – молодой бультерьер по кличке Снежок. На стол поставили пластиковую бутылку со срезанным верхом, наполненную водой. На срезанное горлышко положили фольгу, которую мелко продырявили, как решето. Действовали молча, с серьезными лицами. Кто-то полез на кухонный шкафчик, развернул пакетик с чем-то зеленым, похожим на сушеную петрушку. Так же молча поджигали и, опустив горлышко в срезанное днище с водой, потом медленно поднимали – дым от зелья наполнял бутылку, горлышко резко убирали, и дым всасывали ртом, задерживая дыхание и морщась. Когда очередь дошла до меня, я, переняв их сдержанную манеру общаться, покачала головой. Снежок лежал на пузе под столом, раскинув задние лапы «жабкой», и тихо грыз своего хозяина за тапок. В воздухе пахло сладковато-вонючим, и в этом запахе мне почудилось что-то больничное.