Сейчас ей уже трудно было поверить, что каких-нибудь четыре часа назад она повисла на нем в аэропорту и готова была ногами сучить от счастья…

Они вошли в темную прихожую, он хлопнул в ладони, как фокусник, и от этого зажегся свет: россыпь мелких звезд в высоком потолке, отраженных во множестве зеркал. Таких штук она еще не видела и засмеялась. Просто какой-то узбекский праздник-«байрам» летней ночью на площади!

— Ну вот… — глухо проговорил он. — Вот и все… Теперь — входите.

Она сделала несколько шагов к дверям в какое-то очень просторное помещение, на пороге остановилась, отшатнулась… и осталась стоять, опираясь — как распятая, — обеими руками о косяки двери, не силах сделать ни шагу, лишь глотая воздух…

— Воды? — спросил он… — Я этого и боялся…

Она увидела свои картины. То небольшое их количество, которое когда-то продавалось в галереях, на аукционах… в тех редких случаях, когда Дитеру удавалось уговорить ее выставить картину на продажу, и она, сломленная его монотонными аргументами, сдавалась… Те картины, которые пропадали, приобретенные какими-то загадочными анонимами, не желающими оставить своей визитки. И она их всех оплакивала, как потерянных детей, потому что в тот момент, когда картина исчезала из ее жизни, ей казалось, что и сама ее жизнь сокращается, тает… Так вот, значит, — кто их покупал… Вот кто собирал годы ее жизни…

Все остальное — роскошный трехэтажный «кондо» — с просторной кухней и баром, столовой и гостиной, шестиметровая стеклянная стена которой выходила на знаменитый рогатый Даунтаун с серой полосой озера Мичиган… камин… белый рояль… — не имело для нее никакого значения… Да пропади оно пропадом, при чем тут белый рояль!

— Вы… играете на рояле? — спросила она деревянными губами.

— Господи, ну сядьте же!.. Дайте я вам коньяку налью… — ринулся куда-то за угол, пропал из виду, снова возник:

— Вот… хватаните его разом, ну-ка!

Она опрокинула рюмку коньяку, спросила, не глядя на него:

— Вы что, ездили за мной по всему свету? — и он просто ответил:

— Да.

Она молчала, все еще стоя в дверях, обводя стены подробным пересчитывающим протоколирующим взглядом — так после разлуки ощупываешь взглядом своего ребенка: ага, вот эта царапина на щеке…

Вдруг сорвалась с места и, как безумная, бросилась бегать по дому, смотреть картины, считать их, трогать холсты… Взбежала по лестнице на второй этаж, где в огромной спальне над кроватью (зачем одному человеку эта королевская опочивальня?!) — увидела свой ранний автопортрет: обнаженная по пояс, лет двадцати с небольшим, с бритой головой, похожа на мальчика из Спарты… Продан с выставки в одной из Франкфуртских галерей…

И лагманщик с Алайского был здесь… и диссидент Роберто Фрунсо… и маленькая, как дюймовочка, в гигантской чаше Города — великанша-баскетболистка Рая Салимова… И стиляга Ха-сик Коган с кустом сирени на голове…

Вдруг она поняла, что за много лет их дружбы не подарила ему ни одной картины — скупой рыцарь так не трясся над своими сундуками!.. И только когда выбрасывала ненужные эскизы или, машинально закрашенные окурком, окунутым в какой-нибудь соус, квадратики салфеток, он, — умоляя не мять, не мять!!! — бросался, как коршун, подбирал их и потом вставлял в рамки. И здесь повсюду висели эти почеркушки, которым, как всегда она считала, грош была цена…

Этот дом стал ее музеем!

Медленно она спустилась вниз, где он, уже более спокойный, стоял у раскрытого холодильника, выкладывая из него на стойку какие-то свертки и пластиковые коробочки…

— Зато сохранена значительная часть коллекции! — сказал он удовлетворенно из-за дверцы холодильника.

— Кроме тех, что остались у Дитера… Это было одним из условий… Иначе он не давал развода…

— Я предполагал это…

Она чувствовала себя измученной, измочаленной… Подошла на ватных ногах к широкому, в виде какой-то диковиной ладьи, дивану (с какой стороны к нему подступиться, дизайнер чертов!) и опустилась на краешек, съежилась… Это надо было пережить — такое возвращение… с ним надо было смириться, как и с тем, что этот дом, в котором она еще совсем не ориентировалась, был, оказывается, ее домом.

— А рояль… — сказал он, надевая дурацкий веселенький фартук… — Понимаете, у меня бывают разные люди, довольно известные… музыканты тоже… Вот увидите, как в субботу… — и оглянулся на ее молчание…

— Леня… — испуганно спросила она, по-детски съеженная на краешке ладьи, — беглянка, упустившая весло… — А вы что… вы… — настолько богаты?

Он усмехнулся… Не ответил… Ей показалось, что смотрит он на нее изучающим, ироничным, даже оценивающим, взглядом… Может, ждет, как раньше, — какую еще нелепицу она сморозит, чтобы высмеять?

— Садитесь к столу… Вот салат, маслины… всякие мазилки забавные, яичница будет готова через минуту… Руки можете вымыть вон там, направо по коридору…

— Я бы хотела сначала… кое-что, в чемодане… Где… в какую комнату вы меня определили?

— Ни в какую, — ответил он спокойно, разбивая над сковородкой яйцо.

— Но… где я буду спать?

— В моей постели. Причем со мной, — и развернулся к ней, взглянул поверх очков. — Надеюсь, вы понимаете, что никуда уже не уедете?… Мне надоело шляться за вами! Я занятой человек, у меня, черт побери, бизнес… давление скачет…

— Но… ведь для этого… вся эта возня с получением грин-карты… там ведь какая-то лотерея, кажется?…

— Какая, к дьяволу, лотерея?! — чуть ли не с отвращением воскликнул он. — Вы по-прежнему ужасная бестолочь! Минуту назад я предложил вам руку и сердце!

И с силой разбил ребром ножа второе яйцо над сковородой.

Стало совсем тихо… И в этой тишине слышно было, как шкворчит яичница и в клетке над окном щелкает семечки попугай по имени Изя Каценеленбоген, впоследствии очень любимый ею, предпочитающий ее правое плечо — левому.

— Ну, нет уж! — воскликнула она запальчиво. — Вот этот поворот сюжета просто омерзителен: значит, выяснив, что Он сделал в Штатах успешную карьеру, Она соглашается наконец, спустя сто лет, выйти за него замуж! Очень грамотно с ее стороны, тем более что сама она осталась на бобах… Да за кого вы меня принимаете, господин миллионер?!

Он бросил нож на стойку…

— А, да-а-а… — протянул он, приближаясь к ней в этом дурацком фартуке, с изображенным на нем мужским мраморным торсом. И это было дико смешно, потому что гипсовые римские гениталии безголовой статуи находились сейчас в страшной дисгармонии с живым и отчаянным Лениным лицом, и с ее абсолютным, беспредельным отчаянием… — Конечно! Идиот! Мне надо было звать вас замуж по телефону, рыдать, что звоню из кутузки и меня трахает обкуренный марихуаной негр, умолять внести за меня залог в пять тысяч долларов… Вот тогда бы вы помчались продавать свои картины… прямо на Алайском!