Последнюю, пронизанную неизбывным польским гонором, фразу я пропустил мимо ушей. Чтобы по такому пустяковому поводу союзники решились рассориться с кремлевским балабосом? Как же, ждите! Я попытался привлечь их внимание к суровой реальности.

— Но в таком случае вы развязываете Сталину руки!

— Каким это образом? — засмеялся ротмистр.

Что я мог сказать ему? В чем Мессинг мог убедить этого ослепленного злобой патриота, пусть даже мне еще пару лет назад удалось проведать, что немцы дойдут до Сталинграда и отсюда покатятся на запад. Не пройдет и двух лет, как красные будут поить коней из Вислы.

Предупредить, что Варшава сгорит в огне их бесплодного фантазирования? Разве они поверят? Разве рядовой, тем более еврей, в силах судить о хитроумности высшего польского расчета? Но и оставить их в неведении относительно судьбы Польши мне совесть не позволила. Пусть потом не говорят, что были слепы, что поддались искушению гордыни, что за деревьями не увидали леса.

Я попытался как можно более проникновенно внушить Климецу и Рудницкому.

— Если вы покинете Россию, а Сталин победит немцев — а он победит! — у него не будет никаких обязательств перед Польшей. Наоборот, он сочтет — раз вы бросили союзников, более того, родственников-славян в самый трудный момент, значит, вы являетесь предателями. Значит, с вами нужно обращаться как двурушниками. И в этом его поддержит весь народ, а ведь Польше вечно жить бок о бок с Россией.

Климец, человек опытный, уточнил.

— Пан Мессинг, вы постоянно употребляете «вы», «мы». Проясните позицию, на чьей вы стороне?

— Я на стороне и Польши, и как гражданин Советского Союза, на стороне России.

Мое официальное заявление произвело неизгладимое впечатление на соседей.

Наступила пауза в течение которой только Поплавский сохранял спокойствие — он как штопал свой прохудившийся носок, так и продолжал штопать. Два заклятых патриота попеременно краснели и бледнели, время от времени бросали друг на друга взгляды, наконец молчанка закончилась.

— Пан Мессинг не сочтет, что мы желаем поражения России?

— Ни, панове, мы ж союзники! Поверьте, будущее подскажет — нет отдельной правды для Польши, как нет ее и для России. Истина в согласии, а его мы сможем добиться, только если пройдем с москалями весь этот нелегкий путь. Только тогда они будут считаться с нами. Только тогда они будут вынуждены поделиться с вами властью. Да, ее будет немного, но достаточно для возрождения, особенно если союзники помогут. Если нет, старой Польше каюк!

— Вы полагаете, будет новый раздел?

— Ни. Хозяин слопает ее целиком.

Подполковник Климец наложил резолюцию.

— Это не патриотичная точка зрения.

Поплавский почти не принимал участия в этих дискуссиях. Он отмалчивался и только перед самым Ташкентом, когда мы остались одни в купе, посетовал на неуемность и предвзятую горячность польской натуры.

— Эх, пан Мессинг, такими нас бабы нарожали! Все только и мечтают вырваться из лап москалей. Можно подумать, что в Персии нам будет лучше. Мы готовы воевать где угодно — на Ближнем Востоке, в Египте, Испании, Италии, Норвегии, только не рядом с москалями. Но я хотел поговорить о другом…

Он сделал длинную, многозначительную паузу.

Меня коснулось недоброе предчувствие. Какая-то холодная тень легла на сердце, застопорила мысли.

— Вы мне симпатичны, пан Мессинг. Помнится, когда вас вызвали к этому напыщенному индюку Пилсудскому, вы повели себя благородно и не предали своего воинского начальника. Если пан Мессинг не против, я хотел бы дать ему совет.

Я пожал плечами.

— Конечно, пан майор.

— Держите язык за зубами, пан Мессинг. И крепко держите.

Я растерялся.

— Пан Поплавский имеет в виду донос?

— А вам, пан Мессинг, не кажется странным, что в купе собрались одни поляки? Они к тому же оказались завзятыми политиками. Если вы обратили внимание, в вагоне есть свободные места, а нас засунули в одно купе.

— Проводница объяснил, что так легче убирать вагон.

— Цо, возможно, и так. А если не так? Учтите, из нас троих только вы радяньский гражданин. С нас взятки гладки. Мы на пароход и ту-ту.

* * *

В Ташкенте мы расстались холодно, только Поплавский один на один пожал мне руку и шепнул.

— Будь осторожен, пан Мессинг.

Прямо с вокзала, отдуваясь от жары, я отправился в местное концертное бюро.

Опыт последних месяцев подсказал мне необходимость немедленно поставить перед местным руководством вопрос о личном администраторе. Директор ташкентского отделения, улыбчивый и дородный узбек Исламов, оказался покладистым малым и не начал с порога совать мне подписные листы. Увидев Мессинга, он радостно вскинул руки — наконец-то! — и в ответ на мое требование попросил пригласить в кабинет Лазаря Семеновича, оказавшегося тщедушным, страдающим от жары пожилым человеком.

— Кац, — представился он и промокнул пот на щеках и на лбу.

У меня отлегло от сердца. С Кацем Мессинг не пропадет, несмотря на то, что более унылого импресарио я в своей жизни не встречал.

Расписание выступлений было составлено с учетом моих, присланных из Новосибирска пожеланий. Для ближних поездок товарищу артисту представлялся разбитый автобус, в другие города Туркестана ему придется добираться поездом, вот только с афишами вышла загвоздка.

— В чем дело?

— Притормозили в типографии, попросили зайти лично и расписаться на издательском оригинале.

Я удивился.

— Вы хорошо живете в Ташкенте. Печатаете афиши. С начала войны, где бы я не выступал, объявления писали от руки.

Директор бюро прижал руки к сердцу.

— Для вас, Вольф Григорьевич, как известного артиста мы решили сделать исключение.

Такое отношение к известному артисту пришлось мне по душе. Кац предложил проводить меня в гостиницу «Ташкент», где мне был заказан номер, по пути можно будет заглянуть в типографии. Я согласился — если по пути.

Хотелось отдохнуть.

Экзотики в столице солнечного Узбекистана было хоть отбавляй.

Мне посчастливилось побывать здесь после ужасного, полностью уничтожившего город землетрясения 1966 года. Восстановленный Ташкент стал похож на сказку, органично сплавившую неповторимый советский стиль, дыхание тысячелетней Азии и рвущийся в небо западный дух. Но летом сорок второго город произвел на меня жуткое впечатление несовместимым со здравым смыслом нагромождением азиатских улочек и островков европейско-сталинской конструктивистской застройки. Немыслимая толчея восточных халатов, тюбетеек, цивильных костюмов, военных и полувоенных нарядов — к лету сорок второго в Ташкент было эвакуировано около трехсот тысяч человек,[80]— невыносимая жара и желтый почти до самого зенита небосвод, навевали беспросветную хандру. Расположенное напротив гостиницы, изнывавшее от жары здание театра оперы и балета имени Навои, казалось, само удивлялось, как его занесло сюда, в сердце Азии. На фоне нескольких сохранившихся минаретов театр и его колонны представали какой-то неуместной, чуждой этому миру декорацией. Плоские крыши прятались за высоченными глинобитными заборами, на которых даже в самых интимных местах — я имею в виду полуразвалившиеся мавзолеи и гробницы местных мусульманских святых, — висели густо присыпанные пылью лозунги типа «Советская страна — страна героев».