Могут ли эти бедные наброски некоторых из проявлений фантастического мира указать на нескончаемую ширь этих наслаждений? Число их бесконечно, форма разнообразна. Скажу только, что мир наш до крайности сероват, и что одна только фантазия способна изукрасить его чудной игрой открываемых ей перспектив и оптических обманов, симулируя нескончаемую даль из предметов, находящихся собственно у самых глаз наших.

Фантазии часто обвиняют в обольщении и обмане; но с этим же самым укором можно обратиться и к надежде, и на столь же несправедливом основании. Кому угодно считать все то, чем утешает нас фантазия, действительно существующим и реальным, те пусть обвиняют в лживости фантазию, этого чудного живописца, никогда не выдававшего картин своих за копию с действительности. Заблуждается в этом случае разум наш, слагающий себе понятия по данным существующего. Фантазия тешит нас яркостью своих красок, но она вовсе не неволит нас принимать мечты за действительность; своеобычная до крайности, она часто колеблется на границах горячечного бреда и потому вовсе не способна ни рассуждать, ни заменить собой логически критерий – ум, необходимый каждому человеку. Будучи всегда одинаково легкомысленной, своенравной и прелестной, она остается верна самой себе; словом, она везде оказывается прелестной бешеной шалуньей. Когда, что случается весьма редко, необузданность фантазии соединена в людях с твердой волей и с умом, склонным к анализу, тогда люди эти иногда бросаются стремглав в пучину фантасмагории этой шаловливой дурочки, но затем, опомнившись, они снова заковывают бешеную фантазию, и, улыбнувшись, снова усердно принимаются за обычное им созерцание правды истинной, т. е. природы и ее дел.

Они остаются владыками собственной фантазии, порабощаясь ей иногда на минуту, подобно тому, как взрослый иной раз дозволяет себе детскую шутку.

Вечная борьба между разумом и фантазией – вот удел всех более или менее великих людей. Обе эти нравственные силы бывают неразлучными спутниками истинно великих мужей, но в их умах фантазия всегда становится к разуму в сыновья или в ученические отношения.

Наслаждения фантазии предпочитают уединение многолюдству, так как одиночество всегда способствует развитию и живости представления, между тем как водоворот общественной жизни всегда отвлекает человека от созерцания картин собственного изображения. Неудобство этих наслаждений состоит в том, что человек, привыкнув к их очарованиям, теряет уже вкус к простым зрелищам действительного мира, стоящим всегда ниже уровня картин, рисуемых кистью волшебницы. Во время своих путешествий я никогда не читаю описания тех мест, куда лежит мой путь, остерегаясь полета собственной фантазии и зная, что действительность всегда окажется ниже картин, рисуемых моим воображением. Еще несноснее для меня вид рисунков зданий или памятников, мною еще не осмотренных, так как воспоминание об этих рисунках всегда портит ничем не заменимую прелесть первого впечатления. Что же касается видов природы, то, по-моему, книги бывают здесь еще опаснее картин, не дающих вовсе никакого понятия о красоте их и величии. Во всей природе я нашел до сей поры только два зрелища, превосходившие в моих глазах и описания поэтов, и представления о них собственной моей фантазии: это виды Альпийских гор и моря. Среди произведений искусств мои ожидания превзошли только дворец дожей в Венеции.

Фантазия, заправляя всей областью нравственного мира, вольна влагать в свой калейдоскоп и образы сердечных чувств, которые по яркости, свойственной всему фантастическому, могут заставить нас ошибиться в действительной реальности аффекта, существующего только в изображении. Так люди, одаренные живостью фантазии, часто обольщают себя уверенностью, что в их груди бьется сердце нежное и великодушное, так как они умеют мастерски описывать пыл нежных и могучих страстей. Может быть, они в минуты вдохновенья и чувствуют все то, что думают, но пламя, вздутое силой фантазии, ежеминутно рискует быть потушенным гасильником воли; огонь же чувства никогда не может быть задут каким-либо дуновением со стороны ума. Человек может соединять с пламенной фантазией сердце совершенно черствое. Фантазия, будучи свойством ума, может приспособить себя к внешним выражениям чувства, но по сущности своей она не имеет ничего общего с истинным аффектом сердца.

Наслаждения фантазии проявляются всегда живее в юности и среди мужского пола. Что же касается влияния климата и времени на эти наслаждения, то вопрос этот по запутанности своей требовал бы предварительного анализа всех умственных способностей, и потому я не имею возможности разрешать его в настоящее время. Скажу только, что фантазия в этом отношении проявляет две отличительные разновидности, делясь на южную и северную. Первая проявляет себя во всей роскоши форм своих среди народов Востока, вторая же, наоборот, выказывается во всей эфирной чистоте своей в Германии. Осмеливаюсь сказать утвердительно, что наслаждения фантазии достигают совершенства своего в Италии, так как здесь фантазия соединяет роскошь восточного колорита с трепетной гармонией севера.

Человек, наслаждающийся фантазией, отличается в большинстве случаев ярким румянцем лица и светлостью взора. Он по временам опускает веки, чтобы отрешиться от впечатлений внешнего мира и всецело предаться созерцанию того нового мира, в котором он пребывает. В случаях фантастического бреда он бешено бегает по комнате, сопровождая воображаемые им действия соответственной жестикуляцией. Вздохи, слезы, радостные восклицания и спокойствие мнимого бесстрастия могут одинаково служить выражением более или менее бурных ощущений. Лучшим врачеванием для фантазии, возбужденной до крайней степени, могут служить изыскания положительных истин и сухое изучение наук. Я долго сдерживал свою фантазию, суша ее сильными приемами статей о химии и микроскопических наблюдений. В то время я должен был изучать мир действительности, и сумасшедшая шалунья отвлекла бы меня от ученья. Теперь я снял ее с цепи, но на всю жизнь я обуздал ее философией. Байрон, говорят, изучал армянский язык ради обуздания своей фантазии.

Глава VII. О наслаждениях воли

Всем известно, что такое воля, и потому я не нахожу надобности излагать здесь полного ее определения. Чувствую себя обязанным распространяться здесь только о наслаждениях, проистекающих из этой высшей способности ума человеческого.

Проявление воли не всегда бывает наслаждением. Весьма часто оно является только необходимым актом в сложном интеллектуальном процессе, и тогда наслаждение, им порождаемое, само по себе так слабо, что остается незамеченным и невольно поглощается радостью, являющейся последствием всей совокупности предшествовавшей умственной работы. Таким образом, приступая к прогулке или к началу какой-либо умственной работы, решаясь на добро, мы проявляем действие воли, проходящее для нас незамеченным, и преобладающий в нас в это время процесс умственного труда поглощает проявление воли как необходимый момент сложного феномена. В том только случае, когда воле приходится достигать значительного напряжения ради преодоления серьезного препятствия человек, обратив наконец внимание на этот момент умственной процедуры, испытывает некоторое наслаждение. Но так как всякое решение воли оказывается вставшим между силой и противодействием, между желанием и его целью, то наслаждение редко бывает чистым наслаждением только одного принятого решения. К нему обыкновенно примешивается ощущение или предшествующего ему, или следующего за ним элемента. Предположим, например, что нас будит заведенный нами с вечера будильник. Резкий и неприятный звук, внезапно прервав сладкий сон наш, заставляет еще сильнее чувствовать блаженство отдыха, и мы невольно соблазняемся и снова смыкаем веки. Но чувство долга и любовь к труду уже бодрствуют, усиленно призывая нас к работе. Мы остаемся несколько мгновений в состоянии нерешимости, под влиянием охвативших нас противоположных сил, и, наконец, преодолев свою слабость, вскакиваем, радостно восклицая свое победоносное «хочу»! Радость в приводимом примере проистекает, несомненно, от проявления воли, но нельзя отрицать, что к наслаждению в этом случае примешались удовлетворение самолюбия и любовь к труду.