– Я Кот, цель юго-восточнее отметки пятьдесят, пять кабанов пошли![63]Внимание!

Звук входящих, намного громче, чем должно было быть, а потом удар. Что-то полетело на них сверху.

– Цел…

– Х-х-х… ха. Кха.

Почему-то болело горло. Как при ангине. Он вспомнил маму. И бабушку. Мама наорала на него, когда он пришел зимой без куртки, а бабушка потом поила его горячим молоком с медом. И что-то успокаивающе говорила на украинском, языке, который он до конца не понимал…

Куртку у него отобрали.

Когда отец приехал из командировки, он спросил, что произошло. Потом поставил его перед собой и долго смотрел. Потом спросил – тебе стыдно?

Через неделю отец отвел его в секцию бокса, но он там долго не задержался. В нем никогда не было той злой радости, которая возникает у некоторых людей, когда они сломают человека, когда они видят своего врага с разбитым носом. Он просто не мог понять, что если твой противник показывает, что ему больно, если хватается за какое-то место, то надо бить туда еще раз, чтобы выиграть. В конечном итоге мама устроила скандал и забрала его из секции. Отец еще учил его стрелять, но мать была категорически против, по настоянию матери и бабушки он еще ходил в музыкалку, по классу рояля. И играл на гитаре…

А теперь он оказался в Донецком аэропорту. На передовой.

– Цел?

Ему начали лить в рот воду из фляги, он закашлялся, заперхал, но стало легче.

– Дурак, понемногу! Он так захлебнется…

Рядом откапывали Тараса…

– Что… робытся.

Это был Кот. Командир пятого бата Правого сектора, держащего оборону в аэропорту вместе с частями регулярной армии. Кот закончил Одесское артиллерийское училище, но до этой войны никому не был нужен и так и работал таксистом.

Пока не начался Майдан.

– Арты… п…ры, опять перепутали. С тех пор как Сыча с арты убрали, косяки за косяками идут.

«Сыч» был позывной старшего офицера в ОК Юг, к зоне ответственности которого относился ДАП – Донецкий аэропорт имени Прокофьева. Его – опытного артиллериста – вместе с некоторыми другими офицерами «сожрали» люди с самого верха. Муженко и генерал Пушняков, известный как «Дед мопед». Вся эта мафия имела корни в житомирском Восьмом армейском корпусе, который в свое время возглавлял брат спикера Рады…

– Целый?

– Дышит вроде.

– Тащите его. Пошли…

Они начали выбираться с позиции, по которой «веселые артиллеристы» прислали пять кабанов – пять снарядов калибра сто двадцать два. Если бы было сто пятьдесят два, скорее всего, ни один бы не выжил…

Под ногами хрустели обломки. Донецкий аэропорт строился, как и все новые здания – каркас и на нем навес, и внешний и внутренний, из легких материалов. Теперь все это висело, искореженное, опасное, хрустело под ногами, мешалось…

– Осторожно!

Танковый снаряд – скорее всего с этого, выжившего из-за неправильных координат танка – пролетел через весь зал второго этажа, ударился в стену. Ровно между ними и неизвестными с другого конца зала. Навредил обоим. Ни одна группа не смогла открыть огонь друг по другу, потом первым делом стало найти укрытие. Затем с обеих сторон все увереннее заговорили автоматы…

– Аллаху Акбар! – заорали с той стороны.

Чеченцы![64]

– Музыкант! Музыкант…

Это к нему обращаются…

Он сел… и тут же находящийся рядом побратим толкнул его:

– Лежи!

…

– Лежи, сказал!

Это было последнее, что успел побратим – в следующую секунду его достал снайпер. Славик увидел, как брызнула кровь, и побратим упал и больше не шевелился.

Он подтянул к себе автомат. Надо сражаться…

Спасла их мобильная группа, тогда еще такие были, тогда по аэропорту можно было передвигаться относительно свободно. Это потом все стало простреливаться…

Их привели, кого и принесли, вниз, в лазарет. Врач диагностировал сотрясение мозга, по меркам ДАП – мелочь. Вечером он ушел из лазарета и пришел к своим наверх…

Наверху была обычная фронтовая жизнь, кто-то готовил что-то вкусное, запах распространялся даже в холл. Кто-то чистил автомат, кто-то латал свою форму – из-за перемещения по узким, изобилующим всякой дрянью проходам и коридорам ДАП форма уже через месяц представляла собой лохмотья.

– Музыкант… как?

Здесь все называли друг друга только по позывным.

– Норм.

– Тогда спой.

Его гитара была на месте. Из дома он взять свою не смог – гитару привезли волонтеры. Он устроил-ся на топчане, тронул струны. Песня пришла сама собой.

В сети связок

В горле комом теснится крик,

Но настала пора,

Лишь потом

Кто-то долго не сможет забыть,

Как, шатаясь, бойцы

Об траву вытирали мечи.

И как хлопало крыльями

Черное племя ворон,

Как смеялось небо,

А потом прикусило язык.

И дрожала рука

У того, кто остался жив,

И внезапно в вечность

Вдруг превратился миг.

И горел

Погребальным костром закат,

И волками смотрели

Звезды из облаков.

Как, раскинув руки,

Лежали ушедшие в ночь,

И как спали вповалку

Живые, не видя снов…

А «жизнь» – только слово,

Есть лишь любовь, и есть смерть…

Эй! А кто будет петь,

Если все будут спать?

Смерть стоит того, чтобы жить,

А любовь стоит того, чтобы ждать…

Все молчали. Потом один из бойцов сказал:

– Треба бы на мову перевести.

– Не треба, – процедил командир 5-го батальона ПС, – Цой на русском пел.

Катастрофа…

Вот точное определение того, что происходило между двумя народами. Виктор Цой, безвременно ушедший на излете советской империи певец, был общим кумиром для всех, и его песни можно было слышать по обе стороны фронта. С этими песнями шли на стену щитов «Беркута» и коротали дни в Донецком аэропорту. На эти песни делали клипы со страшным, обличающим видеорядом, с горящими машинами и домами, с поселками и городами, разрушенными украинскими «градами». У каждого была своя правда.