– Стало быть, ты, посадниче, варяжского воеводу изменником зовешь? – Молодой князь посмотрел в лицо Дубыне, желая добиться твердого ответа.

– Я ему жизнью и волей обязан, – ответил посадник, угрюмо отводя глаза от его взгляда.

И было понятно, что он хочет сказать: если бы не этот долг, он назвал бы Оддлейва изменником.

– Велика ли его дружина, говоришь?

– Моей не уступит.

– А Ериковой?

– А у Ерика десять больших кораблей было, каких у нас и не строят, и воев всего под тысячу. Да лучше, княже, одному на десять биться и голову честно сложить, а не кланяться лиходеям! Варяг, он варяг и есть – ему Ерик не ворог, а гость дорогой!

Истинные помыслы старого честного воина прорвались наконец через совесть должника: голос посадника налился гневом, рука сжалась в кулак. Но, глянув в лицо Вышеславу, он вдруг прервал свою речь и насупился. На него внимательно смотрели серо-голубые глаза, глубоко посаженные под высоким лбом, светлые волосы князя чуть серебрились, точь-в-точь как у молодых свеев в дружине Оддлейва. Дубыня вспомнил, что матерью Вышеслава была варяжка, родственница конунга свеев, и замолчал. Зажечь князя своим гневом ему не удавалось.

– Видно, дорого ему ваш выкуп обошелся, – сказал Вышеслав, помолчав.

– Дадут боги сил на ноги подняться – я за себя верну, в долгу у него не останусь! – угрюмо-решительно отрезал посадник.

Быть в долгу у Оддлейва ему казалось унизительным. Щадя его гордость, Ильмера не сказала Дубыне, что он был отдан ей даром, словно дохлый пёс.

– А хочешь знать, сильно ли свей потратился – так спроси у него сам, – продолжал посадник.

– Да уж за глаза судить не буду, – сказал молодой князь.

В тот же день княжеская дружина заняла Княщину. Коснятин требовал, чтобы Оддлейв ярл был обезоружен и брошен в поруб. Воеводы, кроме Взороча, советовали то же самое.

– Варяги все сколько ни есть – воры! – горячо восклицал Коснятин, не смущаясь присутствием самого Оддлейва. В лице Коснятина горела неутолимая ненависть, ладонь была судорожно стиснута на рукояти меча. – Сколько волка ни корми, да спиной к нему не поворачивайся! Ты, княже, с Винголом по чести простился, что заслужили, то его дружине серебром заплатил, а он Ерика на Ладогу навел! Так тебе за честь отплатили! И здешний варяг с ними заодно! Слышишь, что люди говорят! При Ерике он на высоком месте сидел, Ерик его с собой звал! Скажешь, неправда?

– И я бы рад принимать у себя только желанных гостей, – ответил ему Оддлейв ярл. Лицо его казалось застывшим, взгляд серых глаз был тверд. Он знал, что ему придется отвечать на обвинения. Знал он и то, что только благодаря родству со Столпосветом не полетел в поруб сразу же. Оправдаться было для него делом не только своей чести, но и долгом перед женой и ее родом. – Но боги велят нам покоряться судьбе. Да, Эйрик Хаконарсон без битвы вошел в мою крепость и как гость сидел в этой палате. Но есть ли в этом измена? Суди сам, княже, не слушай злых языков. Да, я мог не растворять ворота перед Эйриком и биться с ним на стенах. Он имел десять кораблей и почти тысячу умелых воинов с добрым оружием. Только боги могли дать мне победу – а они не дали ее воеводе Дубини, хотя он – более доблестный и опытный воин, нежели я. Мог ли я надеяться устоять там, где он пал? Нет, сие неразумно.

– Да лучше с честью голову сложить! – воскликнул Вышеслав. Твердый взгляд и уверенный голос варяга колебали его уверенность в вине Оддлейва, и он старался не поддаваться впечатлению. – Мой дед Святослав с дружиною погиб, а не отступил! Мертвым стыда нет! У вас, видно, не так судят!

Лицо Оддлейва дрогнуло – ему было тяжело вынести упрек, предназначенный не ему одному, а всему его племени. Видят Один и Фригг, как неправ юный конунг. Норманнам приписывали много прегрешений и пороков, но никто никогда не обвинял их в трусости.

– Я мог умереть в битве – видят боги, ни один из тех, кто ищет свое счастье в викинге, не боится смерти, – сдержавшись, спокойно продолжал Оддлейв. – У нас говорят: умереть нетрудно. Но тогда умерли бы со мной и все воины моей дружины. Умерли бы или стали рабами все те люди, которые нашли здесь укрытие. Умер бы от своей раны или стал рабом Дубини ярл. И те люди, которых я выкупил у Эйрика, остались бы рабами. А теперь все эти люди живы и могут служить Вальдамару конунгу. И моя дружина может служить дальше. И я тоже, если светлый князь оставит мне жизнь. Что потерял Вальдамар конунг оттого, что Эйрик вошел сюда без битвы? Ничего. Что сохранил конунг? Очень многое. Суди сам, есть ли измена в том, что я сделал? Вальдамар конунг хочет, чтобы его город был жив, – и он имеет город более живой, чем мог бы.

– Ты с Ериком за столом вместе сидел, из одной чаши пил! – крикнул Коснятин, не давая Вышеславу ответить. – Ты ему лучше служил, чем князю!

– Если бы я хотел служить Эйрику ярлу, то сейчас я не стоял бы здесь и не слушал твои попреки! – ответил Оддлейв, и рука его невольно скользнула к рукояти меча. Даже не слова Коснятина, а его ненавидящий взгляд побуждали его подумать о защите. – Я ушел бы с ним в море. А я остался здесь и открыл ворота конунгу!

– Так если бы вы с Дубыней вместе выступили, Ерик бы и не вошел в Ладогу! – сказал Вышеслав.

– Скажи это Дубини. Его чин здесь больше моего. Мое дело – брать дань с чуди. Разве кто-то говорит, что это дело я делаю плохо? Разве я когда-то утаил от твоего отца хоть куницу?

Вышеслав покачал головой. За то, что корабли разбойников еще на подступах к городу не были встречены ратью, в первую голову отвечал посадник, а не сборщик дани.

– Пойдем-ка, княже, я тебе чего покажу! – сказала Ильмера.

Вышеслав послушно поднялся и пошел за ней. Разговаривать с молодой и красивой боярыней ему было легче, чем с Оддлейвом и Коснятином, между которыми кипела взаимная ненависть.

Ильмера подвела его к самой двери.

– Вот, гляди, что нам Эйрик ярл на память оставил, – сказала Ильмера, указывая на выход из палаты.

Над дверью, прямо напротив хозяйского возвышения, в толстые бревна стены была глубоко всажена секира. На обухе ее виднелась золотая насечка, деревянная рукоять была украшена резьбой с переплетенными драконами – это было богатое оружие.

– Это его секира, – сказала хозяйка, странно глядя на боевой топор, словно это был живой враг, который мог видеть и слышать ее. Викинги не ушли – они были еще здесь, память о них глубоко врубилась в души даже тех, кто уцелел, как этот боевой топор глубоко врубился в бревна стены. – У нее и имя есть – Крушительница Черепов. Эйрик ее в Ладоге вдоволь кровью напоил, а перед уходом в стену врубил – подарок, сказал, от меня Вальдамару конунгу.

– Что же не вытащите? – спросил Вышеслав. Теперь ему тоже казалось, что враги все еще где-то здесь.

– Пробовали. Не могут. Глубоко Эйрик вогнал. Так и висит нам на позор. Любуйся, княже! – вдруг вскрикнула Ильмера, как будто больше не могла сдержать гнев. – Вот наша доля какая! А ты еще за это нас судить хочешь!