тела, кожаных сапог. Мы шли на цыпочках, очень тихо, поскрипывая досками, стараясь не спугнуть звонаря и отыскать точное место, откуда идет к нам этот дребезжащий тоскливый звук.

Но странное дело — это было самым трудным. Прошли половину коридора — колокол звонил около нас, рядом, но где именно — определить было невозможно. Сперва показалось, что из-под досок пола, потом — из печки, наконец, мне почудилось, что из внутреннего двора, и я высунулся в окно, но ничего там, кроме деревьев, не увидел.

Я крепко сжимал свой «зауэр». Палец лежал на спусковом крючке.

— А ну тише! — шепнул мне Марущак.

Я остановился и затаил дыхание. Теперь в полной тишине звук колокола был слышен еще яснее. Марущак прижался ухом к плотной каменной стене, разделяющей коридор и общежитие. Послушал, пожал плечами и, подойдя на цыпочках ко мне, чуть слышно прошептал:

— Я эту чертовщину размотаю! — И, оглядываясь, предложил: — Давай ляжем.

Легли. Так было удобнее слушать.

Еще шагов пятьдесят до тупика, до тыльной стены курсантского клуба, тянулся перед нами испещренный полосками лунного света коридор.

Марущак легко повернулся на бок и, открыв затвор, зарядил винтовку. Прислушался. Колокол звонил по-прежнему — уныло, надоедливо.

Марущак вскочил и бросился к открытому окну.

— Сволочь, гадина, перестань звонить, слышишь? Я тебя найду, сукин сын, помяни мое слово! — хрипло закричал Марущак и, вскинув винтовку, пальнул туда, вниз, в листву деревьев. Эхо от выстрела, очень сильное, гулкое, рванулось из окон обратно в коридор, и я тоже, словно меня кто-то подтолкнул, выстрелил вслед за Марущаком в соседнее окно.

Оба мы глядели в окна.

И странное дело: как только затихли выстрелы — колокольный звон прекратился. Тихо стало вокруг. Лишь где-то далеко, на Выдровке, у самой реки, залаяли собаки.

Так молча простояли мы у открытых окон добрых минут пять, а потом вышли обратно во двор.

Дневальный дожидался нас с нетерпением. Не успел Марущак перелезть через ограду палисадника, дневальный бросился к нему и спросил:

— Ну что?

— Ничего, — ответил я. — Какой-то чертяка!

— Чертяка, чертяка! — пробурчал Марущак. — Это, брат, не чертяка, если выстрела испугался! Слышишь — молчит? Эти черти, видать, бесхвостые…

— Но как же его поймать?

— Как-нибудь да постараемся. Только вот оплошка — зря мы над Неверовым смеялись.

— А кто он? — не понял дневальный.

— Неверов? Да из третьего взвода комсомолец. Он на прошлой неделе стоял дневальным и вот тоже ночью услышал звон и разбудил с перепугу ребят в комнате. Разбудил, а звонить перестали. Мы над ним посмеялись, а теперь видишь — дело тут не простое…

— Надо будет рассказать Неверову, — сказал дневальный.

— Нет, не надо. Давай договоримся — никому, — строго ответил Марущак.

— А начальнику школы?

— Начальнику скажем. И Полевому. А больше никому. Договорились?

— Ладно!

Глянув на меня, Марущак сказал:

— И ты, пацан, смотри — ни мур-мур.

— И зачем мне?

— Зачем не зачем — никому.

— Я пойду, а, Панас? — вмешался дневальный.

— Добре. Иди. Но как что — давай за мной.

Когда ушел дневальный, мы сели на скамеечку, и Марущак спросил:

— А понятно тебе, почему не надо болтать об этом?

— Немного понятно.

— Ведь не иначе нас кто-то на испуг берет. Какие мы, дескать, храбрые… И вот надо молчать об этом, пока не размотаем, а то, если станем болтать раньше времени, слухи пойдут по городу.

Тут я вдруг решился и рассказал Марущаку, как в нас с Маремухой стреляли в саду. Марущак слушал меня внимательно. Чем дальше я рассказывал, тем его жесткое, загорелое, слегка скуластое лицо становилось серьезнее.

— Давно это было?

— На прошлой неделе.

— И точно по-польски кричали?

— Ага. Как крикнет: «прендзе», и в нас — бух, бух. А мы ходу! Через забор!

— Это хорошо, что ты мне рассказал. Совсем другой табак получается! Видно, кому-то мы здорово поперек горла стали.

— А что вы кому сделали? — осторожно спросил я.

— Да вот собираемся. Ты подумай — собрали нас сюда со всей губернии, молодых и старых. Кого из армии, кого из села. Многие-то хлопцы впервые книжку по-настоящему в руки взяли. Ну возьми хотя бы, к примеру, меня. Кем я был лет семь назад? Из рогатки по собакам стрелял да голубей в силки ловил на соборной колокольне. Только подрос, а тут революция, опять война — гетман, Петлюра, Пилсудский, гады всякие разномастные, не разбери-поймешь. Взял меня дядька с собою к красным, а через год вызывает эскадронный. «Получайте, — говорит, — товарищ Марущак, взвод». Получил. А сам — сапог сапогом. Усов еще нет. Крикнешь «смирно», а голос срывается, как у молодого петуха. Ну и пошло! То бои, то лазареты. Ранило раз пять. Возле Попельни как ударило разрывной в бок, думал — конец пришел. Теперь дальше. Кончили воевать, послужил еще немного, новые ребята на смену пришли, думаю — домой пора. Вызывает меня к себе военком. «Не желаешь ли, — говорит, — Марущак, подучиться?» — «Желаю», — говорю. Ну и поехал сюда. А здесь за неделю больше книг прочел, чем за два года в начальной школе. И книги все стоящие, солидные книги. Политэкономия, скажем. Ты знаешь, что такое политэкономия?

— Нет, не знаю.

Марущак укоризненно покачал головой.

— А я знаю. Не всю, правда, а знаю. А недавно еще не знал. Вот подучимся мы здесь, уедем — кто в село, кто в район, кто на сахзаводы, кто на железную дорогу. Все переворошим. Куркулей прижмем — запищат, людей порядочных на труд подымать будем, Советскую власть укрепим во как! Теперь посуди, очень ли все это приятно тем, кто раньше хозяйничал в этих краях?

— Не очень приятно, — сказал я тихо.

— То-то, — сказал Марущак и хлопнул меня по ноге. Ладонь его задела дуло пистолета. Марущак прикоснулся к нему через брюки еще раз и спросил: — А где ты пугач этот достал?

Я вытащил пистолет и сказал:

— Да разве ж это пугач? Это ж «зауэр»!

Марущак взял у меня пистолет и, нажав защелку, вытащил из рукоятки обойму. Он положил ее на скамейку и оттянул назад пистолетный ствол. И сразу спустил курок. В глубине ствола звонко щелкнул боек.

— Ничего. Пружина сильная. Только смазывать да чистить надо почаще. А патронов много?

— Штук десять осталось.

— Плохо. Запасайся еще. Их, верно, трудно достать?

— Чего ж трудно? От браунинга второго номера свободно подходят.

— Правда? — удивился Марущак. — Тогда хорошо. Я эту систему не встречал еще. Немецкая, видно. «За-у-эр»! — сказал он медленно. — Ну да, немецкая.

— Я его у одного хлопца на голубей выменял. А тот хлопец, когда немцы с Украины убегали, его на