«Туман – это путь в гатуат. Если туман внезапный. Если вокруг и внутри светит солнце, и никто из обычных людей не видит тумана».

Не то приготовили… Нет, я никого не виню. Я просто прошу заменить… Сейчас объясню. Муку уберите. Принесите полбу и соль. Вместо ладана – мирру. И красный шафран… Огонь погасите, сучья сбросьте и тщательно протрите алтарь. Принесите сухой лавр… Нет, я сам зажгу… Не торопитесь. Я никуда не спешу. Я пока прогуляюсь в заднем саду… Ты слышишь, Перикл? Я говорю: успокойся и действуй! Призови на помощь Сократа. Может, он мне фиалок достанет?…

I. Поверишь ли, Луций? Я действительно почти перестал заикаться, тогда, в день представления туману. Ну, разве что иногда увеличивал промежутки между словами. Не заикался, когда прощался с Рыбаком. Не заикался, когда вернулся домой и стал отвечать Коризию, который в этот день был особенно приветлив и словоохотлив.

Лусена, напротив, была мрачной и какой-то одеревенелой. Но она, разумеется, тут же услышала, как я разговариваю и не заикаюсь. И, собравшись с духом – я видел, какое усилие она над собой сделала, – мачеха-мама моя подошла ко мне и зашептала:

«Сыночек… Как ты?… Сыночек… дорогой…» – Больше она ничего не могла сказать и только гладила и ласкала меня взглядом, в котором медленно набухали тяжелые и светлые слезы.

«Да, мама, похоже, я перестал заикаться», – радостно объявил я и принялся рассказывать: я, дескать, познакомился с одним гельветом или каким-то галлом, рыбаком по профессии, который уже давно обещал вылечить меня от заикания, водил меня в святилища к своим богам…

Рассказывал я в самых общих чертах, не перечисляя ни богов, ни «долины», ни странные методы моего «доктора». И очень немногое мне удалось поведать Лусене, так как лицо ее вдруг перестало улыбаться, слезы мгновенно высохли, и каким-то глухим, неласковым и словно чужим голосом Лусена произнесла:

«Гельвет?… Вылечить?… Невозможно. Это только само может пройти. Даже я, твоя мать, не могу тебя исцелить».

И, отойдя от меня, в тот день старалась больше со мной не разговаривать.

А я решил пораньше лечь спать, так как испытывал большую усталость.

Проснувшись на следующее утро, я, однако, обнаружил, что опять заикаюсь и т-т-так же с-с-сильно, как и п-п-п-прежде.

Я тут же побежал в деревню к Рыбаку. Но того не было ни на озере, ни в доме. И дверь его мазанки была заперта на три замка и на три засова – так он обычно закрывал свое жилище, когда на несколько дней покидал деревню.

Он не появился ни через три дня, ни через десять дней. В этот раз гельвет исчез почти на целый месяц.

II. В начале июня, как ты знаешь, день моего гения. Стало быть, в июньские ноны, когда в Риме на Квиринале чествуют Семона Санка или Дия Фидия, твоему, Сенека, ученику и школьному приятелю, Луцию Понтию Пилату, исполнилось четырнадцать лет.

А в третий день после нон, который в Риме посвящен Тибру и который празднуют – помнишь? у Овидия Назона:

Праздник это для тех, кто тянет влажные сети

И прикрывает свои скромной насадкой крючки,

– в этот день, понятия не имея тогда о римских праздниках, в порту Новиодуна я увидел, как из транспортной лодки сошел на берег Рыбак, или Доктор, и сперва сделал вид, что меня не заметил, а когда я догнал его, забежал вперед, преградил дорогу и стал приветствовать, весело воскликнул:

«А! Маленький римлянин! По-прежнему уродуешь речь, Луций Заика?!»

«Д-да! У-у-уродую!» – радостно откликнулся я.

Рыбак же схватил меня за щеку, ущипнул – до этого он никогда так не делал, – потом потрепал по голове, затем слегка толкнул кулаком в грудь и, смеясь, стал отрывисто объявлять:

«Конечно. Мы не закончили. Я был занят. Приходи завтра. Нет, лучше послезавтра. Продолжим путешествия. Помогут, не волнуйся». – Вместо «не волнуйся» он употребил намного более грубое латинское слово, которое я тогда не знал, и сейчас не хочу произносить, даже мысленно.

И пошел по тропинке вдоль озера, закинув за плечо тяжелый узел.

Третья долина. Гатуат

III. Через день, когда я пришел к нему, Рыбак был уже не игривым и оживленным, а сосредоточенным и будто немного грустным. Он не резал меня фиолетовым взглядом, но и не ласкал своим детским зеленым.

Мы вышли из деревни. И едва вступили в буковую рощу, гельвет стал мне рассказывать о гатуате, о его богах, о знании и силе.

И вот что он мне поведал, если кратко излагать:

(2) Прежде всего мне было объявлено, что месяц назад, когда мы представлялись туману, я шагнул в Третью долину и увидел коридор, который ведет в гатуат.

Что такое «гатуат»? Этот вопрос, пока мы шли через буковую рощу, Рыбак не пожелал разъяснить. Но стал объяснять, что аннуин, Мир Иной, мир потусторонний, который, как ты помнишь, люди полагают где-то далеко-далеко, на западе, посреди океана, на самом деле чуть ли не соседствует с кранноном, нашим с тобой земным миром. Вернее, между кранноном и аннуином нет никакого расстояния, потому что всякие расстояния могут быть лишь в кранноне, а в аннуине нет ни расстояний, ни времени. То есть «на языке бука» – так выразился мой наставник, посмотрев на бук, и уточнил: – «на языке бука, или тиса, или платана» говорят, что из краннона в аннуин можно шагнуть практически из любого места, ибо аннуин как бы пронизывает краннон, и одновременно словно обволакивает его. «Ну, как туман, – объяснил Рыбак. – Он вроде бы снаружи. Но ведь ты вдыхаешь его в легкие, ты проглатываешь его в желудок. Так где он? Снаружи или внутри?»

Мы вышли из рощи и по проселку направились строго на запад. И тут Рыбак поведал мне, что гатуат, если попытаться перевести это слово на латынь, может означать «перекресток». Но называть его так можно лишь в высшей степени условно. Ибо, во-первых, гатуат может открыться в любом месте: на земле, на воде, в воздухе, наяву и во сне. Во-вторых, он часто является коридором, в котором нет никаких перекрестий. В-третьих, краннон и аннуин так тесно и плотно соприкасаются, что между ними нет ни малейшего шва, а, стало быть, не может быть и гатуата, если под последним понимать «перекресток».

(Прости меня, Луций, если я всё это туманно излагаю – объяснения Рыбака были намного более путанными и туманными.)

Мы вошли в перелесок, миновали его и оказались на перекрестке из трех дорог. По одной мы пришли, другая вела на юг, в сторону Новиодуна, а третья – на север.

И, стоя на перекрестке, гельвет стал рассуждать о том, что некоторые называют аннуин сверхъестественным, а это, с точки зрения Рыбака, полнейшая глупость, потому как оба мира по-своему естественны; и, если вообще пристало говорить о естественном и сверхъестественном, то, пожалуй, аннуин намного естественнее краннона, который часто бывает противоестественным. И долго так трактовал, с каждой фразой будто обижаясь и раздражаясь. А потом успокоился. И мы между оливковых рощ и виноградников, принадлежавших римским колонистам, направились в сторону города.