Одна из последних передач Ивана Толстого на Свободе называется «Звездочеты». Она посвящена двум подвижникам книги. Один из них (Чистобаев) составляет и публикует хорошо иллюстрированный справочник художников советской детской книги после 1945 года. Выпускает это издание толстенными томами… по алфавиту. Сейчас работает кажется над пятым томом. Тома А, Б, В, Г уже вышли.

Это напомнило мне похожую историю. Немцы уже много лет работают над справочником «Послевоенные художники Германии». Одним из главных авторов этого многотомного издания был мой хороший знакомый, ныне уже покойный, доктор Балларин. Я часто навещал его в девяностые годы в его заваленном альбомами и графикой кабинете, мы болтали о том о сем. Он упорно писал статьи в справочник, по 6–10 строчек о художнике. Я каждый раз спрашивал его, когда же он напишет статью про меня (я был тогда художником, устраивал выставки). Это был своего рода ритуал. Я читал очередную статью и горестно спрашивал… когда же, когда же… А он подыгрывал мне и каждый раз серьезно отвечал: «Ваша фамилия, дорогой, к сожалению начинается на „S“. А мы все еще работаем с буквой „D“. Лет через 40–50 дойдет и до вас очередь. И вы станете бессмертным».

Вот так дело обстоит в Германии. Друг мой уже 16 лет как умер. Я давно перестал рисовать. А справочник этот чудовищный живет своей жизнью, ползет дальше как черепаха, его пишут другие люди, кажется они уже дошли до буквы «G». Не видать мне бессмертия.

О реализме.

Часто… почти всегда… пишут для того, чтобы ярко, многокрасочно и с многочисленными, вполне реалистическими подробностями… замолчать то маленькое и серенькое, что пронизывает собой наши тела и судьбы, что жестко детерминирует нашу жизнь.

И это касается не только так называемых советских писателей, но и многих других пишущих.

Можно даже сказать, что это замалчивание, этот творческий самообман, это вытеснение — одна из главных мотиваций писательства вообще.

Поэтому, читая прозу, надо пытаться представить себе сферы умолчания, теневые области, многозначительные лакуны в тексте.

Очевидные вещи, о которых обычно забывают.

Реплика на высказывания Александра Гениса, предваряющие его беседу с Соломоном Волковым: «Искусство биографии».

«Мы больше не придумываем, мы пересказываем чужое», «Тысячи романов… рассказывают одни и те же истории», «мы не ждем от литературы великих открытий», «карта большой словесности уже вычерчена», «вымысел это плагиат» и прочее и прочее — это не кризис литературы, это кризис скептика Гениса, обожравшегося стихами и романами, потерявшего свежесть восприятия и не способного писать художественные тексты.

А не надо так много читать, если хочешь сохранить острое живое чувство при чтении… Литература всегда была повторением, и это ей нисколько не мешало. Так же как повторением является сама жизнь. Поколения за поколениями вдохновляются теми же мечтами, совершают те же ошибки, живут, цветут, стареют и умирают…

И нет никакой «карты большой словесности» — а есть лист Мебиуса. Жизнь заполняет его историями и словечками, а потом стирает их… чтобы вновь заполнить.

И не надо требовать от романов слишком многого.

Бесполезно!

Также как бесполезно требовать слишком многого от жизни. Многие старые люди вообще не читают новые романы или рассказы. Предпочитают биографии или иную документаристику. Это нормально.

Довольно толстая русалка.

Давно хотел почитать что-нибудь Зинаиды Гиппиус. И вот, нашел в инете пьесу, под названием «Святая кровь». Начинается она так: «До поднятия занавеса слышен далекий и редкий звон колокола. Лесная глушь. Гладкое, плоское, светлое озеро, не очень большое. У правого берега, поросшего камышом, поляна, дальше начинается темный лес. На небе, довольно низко, но освещая тусклым, немного красноватым светом озеро и поляну, стоит ущербный месяц. Рой русалок, бледных, мутных, голых, держась за руки, кругом движется по поляне, очень медленно. Напев их тоже медленный, ровный, но не печальный. Он заглушает колокол, который звонит все время, но когда русалки умолкают на несколько мгновений — он гораздо слышнее. Не все русалки пляшут: иные, постарше, сидят у берега, опустив ноги в воду, другие пробираются между камышами. У края поляны, около самого леса, под большим деревом сидит старая, довольно толстая русалка и деловито и медленно расчесывает волосы. Рядом с нею русалка совсем молоденькая, почти ребенок. Она сидит неподвижно, охватив тонкими руками голые колени, смотрит на поляну, не отрывая взора, и все время точно прислушивается. Час очень поздний. Но тонкий месяц не закатывается, а подымается. По воде стелется, как живой, туман».

Расхохотался. Вот вам, господа, весь «Серебряный век», как на ладони. Дальше читать не стал.

Интересно, а какой нынче «век» русской литературы?

Свинцовый, уже кажется был — так иногда называли советскую литературу. Чугунный? Или точнее — шлаковый?

Поднимите мне веки.

Вы, на мой взгляд, делаете две типичные ошибки. Вы — жертва школьного советского обучения. Ошибки восприятия текста. Ошибка первая — вы «валите все на автора», т. е. предполагаете, что «страшилки» пишутся для «преодоления каких-то личных фобий». Это не так. Ошибка вторая — вы мою страшилку приняли за суровую критику родины с определенных идеологических позиций. Хотя ничего подобного там нет. Никакой критики.

На самом деле — разрушенная Москва в «Крысолове» — это всего лишь метафора душевного состояния моего лирического героя. Не меня, автора, а совсем другой сущности, не человеческой, а литературной…

Поэтому, в частности, если бы вы внимательно прочитали или прослушали «Крысолова» — вы бы сразу заметили, что описаны там остатки не современной России, а брежневской…

И вообще, в таком рассказе многое надо воспринимать «наоборот», как во сне.

Не будете же вы воспринимать беготню майора Ковалева — без носа, да и самого его носа в мундире по Петербургу — как критику родины, понадобившуюся Гоголю для преодоления каких-то фобий… Или дикую историю Акакия Акакиевича в «Шинели».

Прочитал, точнее заставил себя прочесть сегодня четыре главы из середины — «Голубого сала».

Все-таки такой знаменитый роман!

То, что у автора бесспорный талант — очевидно.

Но как может это быть таким популярным среди российских читателей — не понимаю. Читать невозможно.

Все эти ничего не значащие примочки и кликухи, придуманные критиками для читательской массы — соцарт, постмодернизм, концептуализм — не спасают текст от бездушия, отсутствия характеров, неискренности, авторской хитрожопости, перегруженности именами, понятиями, осточертевшими штампами и прочим мусором…

Настоящая словесная свалка. Сцементированная порнухой.

Это что же — развернутая метафора для современной России? Тогда, конечно, говорить не о чем. Лучше пулю в лоб пустить, чем в такой клоаке жить. Только зачем тогда печь из этого литературные пироги? Да еще с такой энергией, с таким энтузиазмом…