Я первым приблизился к краю стены, Карл-Антон подал мне склянку с горючей смесью, я стиснул челюсти и, не высовываясь, швырнул за угол светошумовую гранату.

Грохот раздался такой, что все мы качнулись, кто-то даже присел, а из-за угла коротко и страшно блеснул ослепительный свет, перед которым наши факелы показались бы жалкими светлячками.

— Вперед, — велел я и первым выскочил в эту пещеру.

Филигонов не меньше полусотни, Карл-Антон прав, но все они в беспамятстве лежат на полу, у всех изо рта, ушей и глаз течет оранжевая кровь.

— Быстрее, — прокричал Норберт.

Несколько минут слышалось только сопение и надсадное хэканье, головы отделяются настолько легко, словно рубишь капусту, и вскоре мы собрались на противоположной стороне зала, оставив позади полсотни трупов.

Альбрехт сказал с нервным смешком:

— Всегда бы так!

— У них не было шансов, — сказал серьезно Норберт. — А вот если бы напали первыми они…

Я оглянулся на трупы. И все-таки Маркус чересчур велик даже для филигонов. Не знаю, сколько натолкать собирались сюда людей. Если и дальше такие же залы, то в них можно запихнуть все население планеты, и еще останется место.

Близость филигонов почуял на этот раз я, опередив Карла-Антона. Мне показалось, что там всего один, быстро шагнул в проход с факелом в одной руке и обнаженным мечом в другой.

Филигонов двое, отшатнулись, ослепленные, я ударил быстро и четко, рассек одного от плеча наискось, как же легко их рубить, когда не напрягают мускулатуру, и замахнулся на второго.

Ничего не видя, он инстинктивно уклонился, угадывая меня по сопению и запаху, стремительно выбросил вперед когтистую лапу, что с напряженными мышцами крепче стали, но уже уклонился я, хотя когти почти коснулись моей щеки.

— Наша Земля! — прорычал я злобно. — И наши правила!

Филигон скакнул на меня вслепую, я сдвинулся в сторону и ударил в то место, где он должен быть. Послышался отвратительный хруст, филигон по инерции сделал еще шаг и рухнул, а срубленная голова откатилась на пару шагов дальше.

Вбежавшие рыцари охнули, Альбрехт проговорил уважительно:

— И такой удалой боец всего лишь король? Может быть, уже в ярмарочные силачи? Сколько денег заработаем…

— Вперед, — сказал я.

Дальше просторный коридор с ровным полом, но когда я посмотрел на розовые стены и свод, показалось, что идем внутри исполинского дождевого червя.

Сэр Тамплиер брезгливо морщился, старался идти посредине коридора, чтобы даже случайно не прикоснуться к стенам. Те ощутили наше присутствие, началась неспешная пульсация, ровный розовый цвет то переходил в багровый, то возгонялся до ярко-оранжевого.

— Отвратительно, — изрек он. — В прошлом зале было лучше. А здесь как по скотобойне идем! Не дворянское это дело.

— Непривычно, — согласился я. — Но, думаю, стены везде одинаковы.

— В прошлом они были каменные! Или железные, уже не помню, я же рыцарь, а не.

— Филигоны тоже, — напомнил я, — бывают то железные, то как из репы. Так и стены…

Он спросил с недоверием:

— Стены что… живые?

— Живые, — ответил я, — или полуживые.

— Ваше величество?

— Маркус весь такой, — пояснил я. — Иногда неживое может быть более живым, чем самое что ни есть живое. А когда засыпает…

— Оно неживое, — закончил он озадаченно, — верно?.. Ничего себе… Ох, вон там что-то мелькнуло!

Альбрехт Норберт с Карлом-Антоном выдвинулись вперед, азартно всматриваются, затем Норберг с диким криком швырнул две хлопушки за угол, сам благоразумно не высовываясь.

Тамплиер и Сигизмунд ринулись первыми, ослепленные филигоны застыли, даже не пробуя метаться вслепую, и острая сталь со сладострастным хрустом погружалась в их тела, отсекала конечности и обязательно головы.

Боудеррия, что непостижимо быстро оказывалась впереди меня, крикнула с азартом:

— Всегда бы так!

Карл-Антон сказал с грустью:

— У нас мало греческого огня. А то бы да… сперва бросаем в комнату гранату, как это называет его величество, потом врываемся сами…

Сэр Тамплиер сказал с сомнением:

— А так честно? Что-то в этом нехорошее… Ваше величество?

— Опять за рыбу гроши, — ответил я. — Да, рыцари — люди чести, но мир вообще-то нечестен. Потому с рыцарями по-рыцарски, с остальными… как того заслуживают.

Он замолчал, но я видел, что не убедил, ну да ладно, сейчас не до философии, вон впереди прямо из центра зала лестницы, похожие на пожарные, ведут прямо к своду, но выглядят слишком тонкими и хрупкими, чтобы выдержать наш вес, хотя это, конечно, вовсе не лестницы, но Господь создал нас практичными и все приспосабливающими под себя, потому будем считать это вот лестницами и воспользуемся ими, как лестницами…

Я еще колебался, Альбрехт перехватил мой взгляд и сказал с сомнением:

— Рискованно, ваше величество. Вон там дальше в стене норы, видите? Судя уже по входам, все ведут вверх.

Норберт пробормотал:

— И под таким углом…

— Вы правы, — сказал я, — пойдем по норам. И так уже снятся, а что дальше будет?

Боудеррия вбежала в щель с факелом в одной и мечом в другой, еще один меч остался в ножнах за спиной.

— Пусто, — донесся ее крик, — здесь просторно!.. И вроде бы вверх…

— Не беги, — предостерег я, — уже идем. Эх, понять бы их структуру…

Альбрехт насторожился:

— И что это даст?

— У многих цивилизованных народов, — объяснил я, — цивилизация дошла до такого высочайшего уровня, что самые примитивные функции типа размножения оставили низшим существам своего рода, а сами предпочли жизнь рыцарей, воинов попроще, разведчиков, исследователей мира… Я говорю, как вы уже поняли, о муравьях. Еще можно причислить к ним пчел, те хоть и дуры, но у них тоже одна матка… Если ее убить, погибнет весь рой.

Альбрехт посмотрел на Норберта, словно за поддержкой, затем в изумлении на меня.

— Такое может быть и у людей?

— Эти твари не люди, — напомнил я. — А у людей вообще-то бывают вещи и похлеще, не при сэре Сигизмунде будь сказано.

Альбрехт оглянулся на юного рыцаря.

— Да уж, — произнес он с непонятной интонацией, — сэра Сигизмунда от вас оберегать надо… Сейчас, простите за нескромный вопрос, мы идем куда? Нет-нет, сам лучше догадаюсь, а то вы такое ответите в своем монаршьем величии…

— Все выше и выше, — ответил я. — Полагаю, их генералиссимус или матка должны размещаться в таком месте, чтоб сверху видно все.